Михаил Соколов - Искры

12 ноября 1904 года царь издал манифест о предполагаемых реформах, и во всех крупных городах страны начались банкеты и споры о том, какие реформы нужны русскому обществу.

Ряшин и Кулагин выступили на первом банкете, устроенном югоринским городским головой, и предъявили список требований рабочих завода. Либералы обещали принять во внимание, эти требования и подняли тост за Земский собор.

На втором банкете, по настоянию Леона, от имени социал-демократов выступил Рюмин и произнес речь о задачах грядущей русской демократической революции и о ее движущих силах. Земские деятели только переглядывались между собой и на речь не ответили. Но директор завода, инженер Вульф, пригласил Рюмина к себе и сказал:

— Спасибо за откровенность, господин Рюмин. За это я русских люблю. С сегодняшнего дня вы будете работать просто инженером.

Вскоре газеты сообщили о демонстрации в Петербурге, которую солдаты разогнали раньше, чем рабочие вышли на Невский. Вслед за этим стало известно о разгоне демонстрации московских студентов, которые были окружены казаками и жестоко избиты нагайками.

Ряшин напечатал по этому поводу листовку «Уроки двух столиц». Она заканчивалась словами: «Пролетариату нашего завода необходимо максимально использовать в первую очередь легальные средства борьбы за конституционные преобразования».

Полиция сорвала с заборов листовки, усилила наряды и расклеила объявления о том, что в случае скопления людей на улицах города или в поселках будут применены меры «по всей строгости закона».

Леон возвращался домой угрюмый и полный негодования. «Меньшинство обнаглело. Если так оставить дело, ничего не удастся провести — ни стачки, ни демонстрации. Вся полиция и казаки поставлены на ноги», — рассуждал он, и вновь перед ним возник вопрос: что же надо сделать, чтобы обезвредить деятельность Ряшина и Кулагина?

Дома он нашел на столе письмо из Баку от Вихряя. В письме шифром сообщалось: «Тут началось общее движение. На промыслах невиданное оживление».

Через два дня Югоринский комитет вынес решение об отстранении Ряшина и Кулагина от партийной работы, о роспуске кружков, которыми они руководили, и назначил новый срок всеобщей политической забастовки и общегородской демонстрации.

Двадцать первого декабря Леон пошел на работу раньше обычного. Было еще совсем темно, шел дождь. Леон засветил шахтерскую лампу-бахмутку, надел брезентовую, иссеченную окалиной куртку и, выйдя на крылечко, посмотрел на небо. «Декабрь — и такие чудеса. Как осенью сеет», — подумал он и, подняв воротник, торопливо спустился вниз по ступенькам.

У заводских ворот его остановил Ткаченко.

— Порт-Артур пал, — сообщил он. — Только что у меня был телеграфист Кошкин.

Леон разогнул спину, выпрямился и сбил шапку на затылок.

— Порт-Артур? — переспросил он, — Гм… Пошли. Забастовку надо ускорить. И демонстрацию, разумеется.

На заводе было как в муравейнике. Рабочие ночной смены прекратили работу раньше гудка, а их сменщики не торопились возобновлять ее и стояли группами. То и дело слышалось:

— Пал, значит, Порт-Артур! Довоевался Куропаткин!

— Самому белому орлу конец приходит, а не одному Куропаткину.

— Ну, туда ему и дорога!

— «Туда» он сам не захочет, придется подтолкнуть, — вставил Ермолаич.

— Верно-о, — вмешался дед Струков. — Всем рабочим миром надо подтолкнуть, чтоб он не позорил Россию, язви его.

Подойдя к вальцовщикам, Леон спросил:

— Что, жалко Порт-Артур, что не катаете?

— Может, кто и жалкует, а мы думаем, как бы прокатить белого орла.

К вальцовщикам торопливо подошел мастер Шурин.

— Порт-Артур сдали! — запыхавшись, еле вымолвил он и, заметив Леона, возмущенно воскликнул: — Сдать Порт-Артур, а? Первоклассную крепость! Ты, политический человек, что ж ты молчишь? Куда Россия идет?

Леон пожал плечами и с усмешкой ответил:

— Россию ведет монарх.

Шурин безнадежно махнул рукой и ушел.

— Проняло-таки толстопузого, — сказал молодой рабочий.

Возле обжимной клети среди рабочих стоял Ряшин и спокойно говорил:

— Война — зло, независимо от того, кончится она поражением или победой. Нам, рабочим, вовсе невыгодно, чтобы царь победил Японию. Но нам невыгодно, чтобы и Япония победила самодержавие. Значит рабочему классу нужно прежде всего выступать за прекращение войны, добиваться мира во что бы то ни стало.

Леон подошел, прислушался. Он уже читал точь-в-точь такое же в листовке «Кто должен победить», изданной за подписью новой, меньшевистской редакции «Искры».

— Иван Павлыч, — вмешался он в разговор, — я смотрю, ты разучился говорить своими словами… — И, обращаясь к рабочим, сказал: — Теперь не только в этом дело, ребята. «Долой самодержавие!» — вот что еще громче мы должны заявить в ответ на позорную сдачу Порт-Артура. Бастовать надо, на улицу идти надо — вот к чему зовет вас революционная социал-демократия! А вы слушаете человека, который ходит на поклон к банкетчикам и просит… учесть требования рабочих.

Вальцовщики обернулись к Леону, но он уже направился к другой группе. И вальцовщики разошлись по своим местам, а Ряшин стал крутить цыгарку. Руки его дрожали, избитое оспой лицо налилось кровью, и он, как окаменевший, стоял на месте. «Ничего, недолго вам осталось руководить комитетом. Мы умеем не только говорить, но и действовать», — думал он, слюнявя цыгарку, потом бросил ее и достал из кармана папиросы.

На следующий день на заводе появилась листовка за подписью Югоринского комитета РСДРП: «Падение Порт-Артура и крах самодержавия». А на заборах была расклеена другая листовка. Называлась она «Долой войну! Да здравствует мир!» и стояла на ней подпись: «Югоринский союз социал-демократов».

В обеденный час к Леону пришел каталь доменного цеха Гараська, отозвал его в сторону и, достав из кармана обе листовки, спросил:

— Какой верить, — не разберемся.

Леон усмехнулся, велел ему спрятать листовку Югоринского комитета, а ряшинскую порвал. Присев в стороне, возле рабочих ящиков, он помолчал немного, посмотрел на обедавших рабочих. Он знал Гараську, как постоянного собутыльника Ивана Гордеича и его земляков, и никогда не видал его на сходках. И вот такой человек пришел к нему посоветоваться. «Провокация? Не может быть, он и слова такого не знает», — подумал Леон и осторожно спросил:

— Тебя интересует война?

— Она меня интересует, как мертвого рубаха, — ответил Гараська. — Меня интересует правда.

— «Правда»… — повторил Леон. — Значит, тебя интересует правда о войне?

Гараська досадливо заерзал на черной скамье:

— Ты все одно как глухой… Почему политические люди пишут по-разному про эту проклятую войну? Вот про что я пришел узнать. Кому верить?