Михаил Соколов - Искры

— А казаки… того, не посекут нас?

Леон улыбнулся ему, посмотрел вокруг.

— Ничего, Данила Григорьич. Смелее шагай!

Подгорный оглянулся и не увидел конца людскому потоку.

«Так! Революция, значит!» — мысленно сказал он и выше поднял голову.

На главной площади города демонстрантов встретили казаки. Шедшие по сторонам полицейские приободрились, бросились к знаменосцам, но их оттеснили рабочие.

Леон хмуро посмотрел на казаков. Умерив бег лошадей, они в нерешительности остановились, и Леон крикнул:

— Станичники!.. Царь расстрелял безоружных рабочих Петербурга за то, что они со священником пошли просить у него хлеба. Неужели и вы будете бить народ? Вы же люди из народа…

Ткаченко заслонил его собой.

— Граждане казаки! — сказал он. — В России началась народная революция. Не слушайте офицеров…

— Вот тебе «революция!» — достал его плеткой вахмистр, пришпоривая коня.

Послышались крики, несколько человек бросились врассыпную, другие к казакам, уговаривая их уехать в казармы, но вахмистр уже стегал ближних плеткой, приговаривая:

— Вот тебе хлеба! Вот тебе «не слушайте»!

— Да за что же вы, братцы-ы!

— А-а, и вы заодно-о? Бей их! — послышались угрожающие голоса.

Дед Струков подбежал к желтоусому казаку, потрясая руками, крикнул:

— Сынок, глянь на мою лысину — кого бьешь? — Но казак ударил его по голове.

Леон и Данила Подгорный схватили лошадь казака за повод, в один голос крикнули:

— Зверь, что делаешь?..

— Леон, смотри! — предупредил Вихряй, но произошло непонятное: вахмистр ударил шашкой, а другой казак подставил свою, и шашки со звоном скрестились.

Леона спас Пахом из Кундрючевки.

А над городом все гремела «Варшавянка».

Данила Подгорный отнял плетку у желтоусого казака и ударил сначала его, а потом коня, так что тот взвился на дыбы.

Огромный Ткаченко подбежал к вахмистру, схватил его за ногу. Миг — и вахмистр был на земле.

— Ах! — крикнул сзади чернявый казак, точно по дереву топором хватил, и тупой стороной шашки повалил Ткаченко на землю.

— Бей их, христопродавцев!

Крики, шум драки смешались с песней, в казаков полетели камни, доски, комья мерзлого снега, но бой был неравный. Некоторые рабочие дрогнули и стали прыгать через заборы, скрываться во дворах.

А Данила Подгорный, заломив шапку, мелькал среди казаков и тяжелой ременной нагайкой доставал то одного, то другого станичника.

— Уезжайте отсюда! Уезжайте, вам говорят! — приговаривал он.

И среди казаков началось замешательство. В толпе раздались радостные возгласы:

— Браво-о! Ура, станичники!

Казак в старом картузе подскочил к Даниле Подгорному, предупредил:

— Гляди, есаул! — А в следующую секунду есаул ударил Данилу Подгорного по лицу плеткой и закричал:

— Взять!..

Югоринский завод остановился.

Притушены были домны, погасли мартены и вагранки, замерли гигантские паровые машины, затихли прокатные станы. Ни одного звука, ни одного свистка паровозов не было слышно на заводе, и бесчисленные трубы, как обгорелые вековые сосны, уныло смотрели в небо и не коптили его черным дымом.

Все умолкло и замерло, будто в глубоком трауре, и даже торговцы закрыли магазины и вполголоса говорили:

— Революция!

И только на заводе слышались бодрые шумы и лились горячие, как металл, слова социал-демократов.

Там непрерывно шел митинг. Полиция пробовала разогнать его, но рабочие не пустили ее на завод.

Митинг продолжался до вечера. Вечером к Леону прискакал Пахом и сообщил:

— Бунт. Казаки отказались усмирять рабочих. Ходят разговоры: мол, пора бросить эту службу и ехать по домам. У тебя нет этих самых листков про расстрел в Петербурге?

Леон улыбнулся и дрогнувшим голосом сказал:

— Молодцы! Спасибо, сердечное спасибо скажи станичникам. От всех рабочих передай. И еще скажи: рабочие, мол, просят казаков пока что не уезжать из Югоринска, чтоб не прислали другую сотню.

Леон дал Пахому несколько листовок. Казак спрятал их и уехал в казармы.

На следующий день дед Струков пошел к казакам, но был арестован. Тогда Пахом сказал начальству, что он родственник деду Струкову, упросил освободить деда и сам пришел с ним домой.

— Неважно дело оборачивается, — сказал он Леону. — Есаул грозит отправить всех на фронт за крамольницкие разговоры, так что казаки приуныли… Между прочим, что такое «крамольницкие разговоры»? Мы ведь про политику не говорим, мы просто не хотим бить народ.

Дед Струков важно ответил:

— А вот это и есть крамольнические разговоры: «не хотим бить народ».

— Та-ак, — покрутил Пахом усы.

Леон пояснил:

— Время такое, Пахом, что в крамольниках, гляди, скоро окажется весь народ. Мы поднялись на борьбу за волю, за лучшую жизнь, за то, чтобы жизнью управляли не загорулькины и не калины, а такие вот, как ты, бедные люди, и сами распоряжались бы своей судьбой. Вот это власти и называют «крамолой», то есть недозволенным и неугодным им действием.

— А если я, скажем, не вижу ничего в этом плохого, чтоб я атаманом был от народа?

— А власти считают — плохим.

— Гм… — Пахом опять задумчиво покрутил усы. — Я от властей сроду ничего не имел хорошего, хоть я и казак. Богачам она нужна, такая власть. Нефадею, скажем, с сыном своим… Нет, Леон, я что-то начинаю другими глазами смотреть на все, и ты мне растолкуй лучше. Я в воскресенье приеду.

— Приезжай.

Через неделю работы на заводе возобновились. Казаки и полиция искали Леона и Рюмина, но они жили на нелегальной квартире. Однажды Ткаченко пришел к ним с бородатым человеком в поношенной солдатской шинели.

Леон всмотрелся в худощавое лицо незнакомца, в его голубые глаза и вдруг воскликнул:

— Борис!

Это был Лавренев.

— У-у, да ты ж совсем дядя! Бородища-то какая! — смеялся Леон, обнимая своего старого напарника.

Лавренев весь вечер рассказывал о себе, об общих знакомых, сосланных за стачку, но о Чурбачеве, токаре механических мастерских, молчал.

— А про Чурбачева ничего не слышал?

— Был вместе со мной. Бежал и замерз в тайге.

Ткаченко и Леон вспомнили, как тревожно гудел и будто стонал гудок в первую забастовку на заводе, и с минуту помолчали.

— Ну, я и так много говорил, — возобновил Лавренев разговор. — Расскажите о себе, о работе, о борьбе с меньшевиками, с этим болтуном Ряшиным.

Леон недоверчиво взглянул на него, спросил:

— Ты большевик?

— Да, — твердо ответил Лавренев.

На верный путь встал теперь Лавренев, отчаянный белокурый парень, водивший когда-то молодых рабочих громить квартиры инженеров. Теперь это был уже взрослый, суровый человек, который и смотрел как-то по-иному, настороженно, остро, слегка наклонив голову и как бы определяя, с кем он имеет дело.