Михаил Соколов - Искры

— Мне Дорохова надо. Немедленно, — запыхавшись, проговорил телеграфист и ворвался в комнату, Леон всмотрелся в него и узнал: это был тот самый «Толька красный», с которым он говорил на станции Донецкой много лет назад, когда уезжал из хутора. Кошкину некогда было присматриваться к Леону. Он знал о нем от Ткаченко и взволнованно отдал записку.

Леон прочитал ее, и лицо его налилось кровью. Читая вновь записку, он встал и сказал глухим голосом:

— Товарищи, в Петербурге царь расстрелял рабочих. Много убитых и раненых.

Все некоторое время стояли, как пораженные, потом бросились к нему и впились глазами в слова депеши из соседнего города. В ней сообщалось о кровавых событиях в столице и велено было передать весть дальше…

Утром следующего дня Кошкин принес новую депешу. Неведомые телеграфисты сообщали подробности событий 9 января в Петербурге. Югоринский комитет напечатал новую листовку и разбросал по заводу.

И застопорилась работа в цехах. Рабочие то и дело куда-то отлучались из цехов, о чем-то шептались друг с другом, и по тревожным лицам их, по необычайной смелости в обращении с начальством можно было понять: на заводе что-то случилось или случится.

В двенадцать часов и пять минут, с условным опозданием, трижды прогудел гудок, и из цехов, из больших притихших зданий валом повалили рабочие, а спустя несколько минут у главных ворот внутри завода собралось более двух тысяч человек. Все были возбуждены, у многих в руках были листовки, и их тут же читали открыто, громко, будто так было заведено. А из цехов торопливо шли и бежали все новые и новые рабочие.

— Провода обрезали? — спросил Леон у Вихряя.

— Подчистую.

Немного подождав, Леон встал на ящик и звучным, взволнованным голосом сказал:

— Товарищи! Девятого января петербургские рабочие, с иконами и хоругвями, во главе со священником Гапоном, пошли к Зимнему дворцу. Они хотели жаловаться царю на нищенскую свою жизнь и просить его заступиться за них и облегчить рабочую судьбу. Но царь загородился войсками и приказал солдатам стрелять в рабочих. Сотни людей пали жертвой этой невиданной бойни. Снимем шапки перед павшими братьями по классу…

— Откудова известно? — раздался чей-то голос и оборвался; рабочие даже не обернулись и обнажили головы.

— Весь народ протестует против этого злодеяния, — продолжал Леон. — Теперь, после расстрела у Зимнего дворца, каждый должен понять: нет у царя для нас ничего, кроме нагаек и пуль… Как должны ответить на это злодеяние мы, рабочие Югоринского завода? Сегодня мы бастуем в знак протеста против петербургского кровавого побоища! Сегодня мы должны сказать: настал конец нашему терпению! Самодержавие — это кровавый палач пролетариата и всего трудового люда России. И наш ответ ему на все его злодеяния должен быть один: смерть царизму! Да здравствует свобода!.. Встанем под знамена Российской социал-демократической рабочей партии, и она поведет нас на решительный бой за свободу трудового народа. Да здравствует революция!

Трехтысячная масса рабочих зашумела, послышались грозные голоса: «Долой самодержавие!», «Смерть царизму!»

На ящик взобрался дед Струков. Сняв шапку, он заговорил старчески сердитым голосом:

— Дорогие мои сотоварищи рабочие — пролетарии! Что же оно такое творится? Что делается, я спрашиваю, ежели сам царь начинает палить в народ из оружия? А перед японцами тикает, как последний трус и неспособный начальник? — Голос у него дрогнул, глаза молодо засверкали. — Дорогие товарищи! Я век прожил и всего навидался и хочу вам так сказать: довольно нам смотреть на царя, как на бога! Ворог он рабочим самый лютый, и надо искоренить все самодержавие навсегда. Отомстим за рабочую кровь!

— Отомсти-им! — гулом прокатилось по огромной толпе.

Деда Струкова сменил Иван Гордеич.

— Православные! — гулким голосом начал он. — Я тоже век прожил, а такого на святой Руси, чтобы по священникам, по иконам, по православному народу… — Он вдруг сорвал шапку и ударил ею о землю. — Это великий грех! И я так скажу: нет у нас больше царя!

К Леону протиснулся Овсянников.

— Леон, будем выступать сообща, — торопливо сказал он и, не дожидаясь ответа, прыгнул на ящик и начал говорить речь:

— Товарищи, кровь народа вопиет о мести, и мы, социалисты-революционеры, на выстрелы у Зимнего дворца ответим выстрелами. Наши пули найдут подлых палачей народа. Мы свергнем царизм любым способом. Объединяйтесь, товарищи! Все объединяйтесь! Смерть царю и его кровавым приспешникам!..

Леон сделал знак Ткаченко. Тот распахнул ворота, и рабочие двинулись из завода, бурлящим потоком заполнили улицы и направились в город. Над головами заалело красное знамя.

Леон шел впереди. Неожиданно он услышал:

— Да мне вон к Дорохову. Пусти, тебе говорят!

Леон обернулся и, увидев Данилу Подгорного, позвал его:

— Становись рядом, Данила Григорьич, пора уже идти вместе.

Подгорный пошел рядом с ним.

Ткаченко роздал текст песен и запел «Марсельезу»:

Из конторы всполошенно выбегали конторщики, инженеры, смотрели на невиданное шествие. Некоторые, видя, что рядом с Леоном идет инженер Рюмин, присоединялись к демонстрантам.

Вот передние ряды демонстрантов миновали базар, подошли к городской управе. Оттуда высыпали земцы, гласные, замахали белыми платками.

— Долой самодержавие! Да здравствует революция! — крикнул им Рюмин.

— Да здравствует конституция! — послышалось в ответ.

Впереди, взявшись за руки, цепочкой стояла полиция, преграждая путь.

Ткаченко громко сказал:

— Спокойно, продолжаем идти! Крайним взяться за руки!

— Разойдись, господа-а! — приказал жандармский офицер, но людской поток смял полицейских.

А по улице лилась грозная «Варшавянка»:

Возле дворов, с начищенными медными бляхами на груди, стояли дворники; из ворот, из переулков торопливо выходили жители, одни испуганно таращили глаза на красные знамена, другие радостно улыбались и шли следом за рабочими, протискиваясь в самую гущу и не обращая внимания на полицию.

Полицейские забежали вперед, вновь попытались остановить шествие, но на них угрожающе закричали:

— Уйдите от греха, фараоны!

— Брось, ваше благородие!

Данила Подгорный, крупно шагая рядом с Леоном, думал: «Что ж оно такое творится? Полиция — и ничего сделать не может. Вот она, сила народная. Все расступается перед нею…» И спросил у Леона: