Михаил Соколов - Искры

Он обернулся, но Алены уже не было в комнате. Подумав, он шагнул в горницу, снял со стены фотографию Алены. Потом осмотрелся, ища глазами, что бы еще взять с собой, но махнул рукой и вышел в переднюю. Вынув фотографию из рамки, он подошел к окну, посмотрел на нее печальными глазами и спрятал в карман, а рамку бросил на подоконник. «Все кончено, Алена. Прощай!» — сказал он мысленно, и, туго натянув на голову черный картуз, шагнул к двери.

Во дворе звякнула щеколда калитки и раздался знакомый хрипловатый голос:

— Эй, хозяева! Горит на плите что-то!

Леон остановился, поднял голову. «Батя? Вот не вовремя», — подумал он и вышел за дверь.

На крылечко, кряхтя, поднимался по ступенькам Игнат Сысоич.

— У кого-то поджилки от страху трясутся, а ты черт-те откуда пеший иди, от самого семафора того дурацкого. Совсем ноги побил.

— От какого семафора? — спросил Леон, когда Игнат Сысоич вошел в раскрытую дверь коридора.

— А, так ты дома? Ну, здравствуй, сынок, родной мой, — обрадовался Игнат Сысоич и продолжал: — Да полк там, на станции, взбунтовался, на войну солдаты ехать не хотят. Ну, наш поезд и не допустили на станцию.

— Полк? Взбунтовался? — торопливо переспросил Леон, тряхнув Игната Сысоича за плечи так, что он качнулся.

— А со взводом они враз управились бы, фараоны те. Полк и есть, при всей амуниции и при пушках. А ты, никак, в нем служишь, что так обрадовался?

Леон поправил на голове картуз, быстро застегнул пиджак и негромко ответил:

— Если полк не хочет служить царю, надо таким молодцам солдатам сказать что-нибудь хорошее. Так что вы гостите, а я скоро вернусь.

— Я ноги побил, его проведать шел, а он… Это ты когда же теперь придешь? Зарей?

— Гм… — задумался Леон и хмуро ответил: — По совести говоря, батя, я… не собирался больше возвращаться сюда.

— Так. Порадовал отца. Значит, не клеится промежду вами? — упавшим голосом проговорил Игнат Сысоич.

— Потом поговорим… Не клеится.

Леон ушел, а. Игнат Сысоич осмотрелся, заглянул в зальце, в спальню, ища Алену, и тихо позвал:

— Ты дома, дочка? — Но в комнате было тихо и лишь отчетливо тикали большие стенные часы.

Игнат Сысоич постоял в нерешительности, положил мешок в угол и, заметив скамью возле печки, сел на нее и достал кисет. «Не идет в руку жизнь! Вот же проклятое счастье какое, а? Ну, нету парню никакой удачи, и шабаш!» — с горечью думал он.

В комнату, с шипящей на сковороде картошкой, вошла Алена. Скорее бросив, чем поставив сковородку на стол, она недовольно сказала:

— Чего ж в потемках сидишь? Лампу зажег бы..

Игнат Сысоич промолчал. Алена открыла ящик в столе, зазвенела вилками, ножами.

— Эх, Лева, Лева! — грустно заговорила она. — Чует мое сердце, доведет тебя политика до кручи, толкнет с нее вниз, и некому будет ни придержать тебя, ни руки подать, и пропадут сразу две жизни. А я жить хочу…

— Кхе-кхе… — раздалось от печки. — А кто ж тебе не дает жить, дочка?

— Ой, кто это тут? — испуганно вскрикнула Алена. — Никак батя? А Леон где?

— Ушел.

— Куда ушел?

— А я почем знаю! — схитрил Игнат Сысоич.

Алена села на стул, некоторое время молчала. «Ушел… Но я же говорила только так… от злости…» — думала она и услышала суровый голос Игната Сысоича.

— Какая же ты жена и подруга сердца, коли мелешь такую околесицу? И еще, главное дело, две жизни пропадут, — пренебрежительно повторил он и решительно сказал: — Не пропадет у Леона жизнь. И не скинут его с кручи, потому за ним народ идет и поддерживает. А тебе я скажу так: мутишь ты чистую воду, жизнь свою семейную, и сама не знаешь ради чего. Мало тебя отец порол кнутом? Не взяла ты в понятие то, что такое жизнь эта, будь она богом проклята! И если на то пошло, я одобряю… такие дела Леона и благословляю его идти за народ. А ты не мешай ему. Не имеешь ты права мешать ему, — это я говорю тебе, отец ваш. Так-то. Вот он к солдатам сейчас пошел и слово доброе им скажет. А ты с укором, с упреками к нему да с бабьими всякими причитаниями. Ты теряешь голову, а не Леон, вот что я тебе скажу. И потеряешь, если не одумаешься!

Игнат Сысоич чиркнул спичкой и, поднявшись, зажег лампу. Поставив ее на стол, он сел, отечески мягко сказал:

— Ты извиняй, дочка, за острое слово, какое соскочило с языка. Я люблю напрямки говорить… Неправильно ты жизнь строишь! И я тебе советую перемениться. Сейчас же перемениться! И тогда вы заживете с Леоном хорошо и согласно. Так-то.

Алена молчала. В ушах у нее все еще стояли гневные слова Игната Сысоича: «Ты теряешь голову… И потеряешь, если не одумаешься».

…И Алену начали разбирать сомнения. А не слишком ли она далеко зашла в своих требованиях к Леону? Вдруг она увидела на подоконнике рамку от фотографии и, схватив ее, бросилась в горницу. Не найдя там своей карточки, она вскрикнула:

— Ушел же он, батя-я! Совсем ушел…

Игнат Сысоич не спеша вошел в горницу и увидел: Алена, обняв угол стола и положив на него голову, рыдала.

Он подошел к ней, тронул ее за плечо и сочувственно сказал:

— Успокойся, дочка! Он придет.

— Не придет он, батя… Он карточку мою взял, — сквозь слезы вымолвила Алена.

Игнат Сысоич задумался. «А если и на самом деле не придет? Да нет, не должно!» — решил он и убежденно повторил:

— Придет. Я отец и лучше твоего знаю.

— Верните, верните его, батя! Я переменюсь. Я совсем переменюсь, — плача, упрашивала Алена.

Игнат Сысоич гладил ее по плечу и думал: «Далеко зашло у них. Может, на станцию сходить? Да нет, он придет».

Ночь Игнат Сысоич провел неспокойно. Он то всхрапывал, то ворочался на постели, потом вставал курить и прислушивался к ночным шорохам на улице, к тяжким вздохам Алены в спальне.

Перед рассветом в окно кто-то тихо стукнул четыре раза. Игнат Сысоич хотел открыть дверь, но Алена опередила его.

В комнату вошел Ткаченко, снял фуражку и устало опустился на стул.

Алена испуганно смотрела на него и ждала, что он скажет.

— Леон… арестован, — произнес наконец Ткаченко.

Алена пошатнулась и закрыла лицо руками.

Лука Матвеич ночным поездом возвращался из одного приморского города, где выступал с докладом о третьем съезде РСДРП. Перед Александровском он переоделся в рабочую одежду и, едва поезд замедлил ход, спрыгнул с него и скрылся между товарными вагонами. Осмотревшись и убедившись, что за ним не следят, он спустился с насыпи и пошел степью.

На буграх рассыпались белые электрические огни шахт, в стороне от них тускло светились керосиновые фонари города и над ними стояло мутное зарево.

Под ногами мягко бился полынок и источал сильный, терпкий запах. То и дело впереди вспархивали жаворонки, тихо вскрикивали и исчезали в темноте. Лука Матвеич вдыхал в себя степные запахи и все ускорял шаги, чтобы успеть добраться к Чургиным до того, как они улягутся спать.