Михаил Соколов - Искры

Марья догадывалась, о чем писала Алена, и, желая порадовать сына, сказала:

— Она к нам все приданое свое перетащила. Скатерти, одеяла принесла, наволочки небесного цвета. На весну к тебе сбирается. Ты еще сватов не думаешь посылать, сынок?

— Нет, — коротко ответил Леон.

— И правда, сынок. Тайно обвенчаем, и концы в воду… Признает. Брешет, хамлет старый, признает, как она законной женой станет, — самоуверенно заявил Игнат Сысоич.

Леон решил ждать весны и написал Алене большое письмо.

По дороге на станцию Игнат Сысоич выговаривал Марье за то, что она помешала ему увлечь Леона чеботарным делом:

— А все через тебя, брехла языкатого, он отказался. «Синица в руки! Жураве-ель в небе!» — пренебрежительно повторял он ее слова. — Тридцать целковых барыша — это журавель, по-твоему? Синица какая грамотейная нашлась!..

— Я так и знала. Теперь ты и сапоги делать меня заставишь. А это капитал — тридцать рублей, журавель бесхвостый? — ожесточилась Марья. — Ты пораскинь башкой своей лысой. Далеко ты прыгнешь на тот барыш? Молчал бы хоть, перед детьми не страмился, купец голоштанный. У самого коленки через штаны видать, а он еще о лавке думает. Тьфу, да и только! — досадливо плюнула она.

— Ничего, латаные, да не краденые, — отговаривался Игнат Сысоич, сбавив тон, — Дурная, может, счастье само в руки дается! А шутка ли лавку свою заиметь?

— И я ж говорю: дай бог нашему теляти волка поймати.

Приехав домой, Игнат Сысоич порадовал барышом своего компаньона, Загорулькиного батрака Семена, о купце рассказал.

Семен, наклонясь над сапогом, спросил, каково мнение Чургина и Леона об их деле, и Игнат Сысоич было растерялся, да быстро вывернулся:

— Говорят, мол, хорошее дело, да только мало вас, и капитал трудно завесть для большого дела.

— А Леон не хочет приставать в нашу компанию? Тут еще один приблудился, Пантюшка-безродный, — бросил свечки тушить в церкви. Он умел когда-то чеботарить и божится — мол, вспомню живо.

Это известие ободрило Игната Сысоича, и он так воспрянул духом, что позабыл и неприятную беседу с Леоном, и разговор с женой. Вот теперь-то они дело раздуют!

После обеда он отправился на улицу похвалиться своими барышами и предложением Калюжного.

Ему встретился дед Муха. В старых, прохудившихся валенках, в разорванной на плече шубенке он возвращался с речки, держа в руке неизменное свое рыбацкое ведерко. Лицо деда посинело, бороденка взлохматилась, и весь он так съежился, что на него жалко было смотреть. В ведерке у него лежали три мерзлых окуня и щука.

— Рыбачим все? Здорово дневали, — разминулся было с пим Игнат Сысоич.

— Слава богу… Да вот провианту бабке наловил, а сам, кажись, заболел с рыболовством таким… Куда это ты направился?

— Да так, с мужиками постоять.

— Они вон около Нефадеева магазина гутарют. — Дед Муха оглянулся по сторонам, тихо проговорил: — Загорульку-то и огонь не берет, прости бог. Спалили добра столько, а он страховку получил, да, вишь, мельницу ставит на речке. Вот же везет человеку!

Было пасмурно, но морозно. Над хутором кружились галки, и старики предсказывали, что надо ожидать метели. За речкой дети катались на санках, возле колодцев ребята поили скотину, звенели цыбарками. От воды, от дыхания животных у колодцев дымился пар, в воздухе стоял запах молока, бычачьей шерсти, навоза.

Возле лавки Загорулькина толпилась группа казаков. Слышался хохот.

Игнат Сысоич поздоровался со всеми общим поклоном и подошел к Степану Вострокнутову.

— Про Егора слыхал? — встретил его Степан вопросом. — Суд был. Даже окружного атамана Нефед не послушал и миром не схотел кончить. Вот до чего жадный и сильный. Присудили Егору возвернуть убыток, сорок пять рублей двадцать копеек. Пошло теперь Егорово хозяйство за водой. Зверем ходит.

Подошел Фома Максимов, бойко спросил:

— Ну, сапожный мастер, как тебя там, в городе, встречали?

— Встретили ничего. Обиделись, что ты не прибыл: косилки там делили новые, а об тебе потолковали только, — насмешливо ответил Игнат Сысоич.

Казаки дружно засмеялись, а Пахом съязвил:

— Так-таки и не оставили ему? Какая неправильность!

— Ну-ну, будя брехать. Тебе дай укусить только, — отшучивался Фома, подтягивая короткие валенки, как будто они спадали с ног. — Нет, взаправду, ладно торговал?

Игнат Сысоич похвалился Степану и Максимову, как его принял купец, для важности приукрасил немного и сказал о ряде на пошивку сапог.

— Ну, я отказывался: думаю, надо с Семеном потолковать.

— А барыш есть какой аль убыток? — допытывался Максимов.

— Да, считай, тридцать целковых чистоганом.

Стоявшие подле казаки умолкли, недоверчиво обернувшись к Игнату Сысоичу.

Из лавки вышел Нефед Мироныч. Услышав последние слова Игната Сысоича, он язвительно заметил:

— Моя бабка и то больше на базаре наторгует.

— Как есть чем, — бросил ему Фома Максимов.

— У хорошего хозяина всегда есть.

— Ты отдай свой и чужие паи Дорохову, тогда мы поглядим, как оно у тебя всегда будет, — вызывающе бросил Степан. — А так и дурак будет хозяином.

Нефед Мироныч, скривив лицо, брезгливо взглянул на Степана.

— Ты в аблакаты мужицкие записался никак? Жалко, не я давал тебе грамоту на смотре. Я б тебе дал… — выругался он.

Степан прыгнул на крыльцо лавки, схватил за руку Нефеда Мироныча, и тот едва не упал, поскользнувшись.

— Я казак и заработал грамоту своими руками! А вот если ты будешь трепать своим гадючьим жалом, как беспутная жал-мерка подолом, вы-ыр-ву! Я тебя научу с людьми по-человечески разговаривать! — гневно сказал Степан и, оттолкнув Нефеда, ушел.

Все случилось так неожиданно, что Нефед Мироныч растерялся. Он по-бычьему повел вокруг глазами, тронул рукац добротной синей поддевки, точно на ней остался отпечаток руки Степана, и угрожающе крикнул:

— Ну, ладно, аблакат мужицкий, это тебе вспомнится!..

Толпа казаков медленно разошлась.

— Вот тебе и казак! Видал, как за мужиков пошел? — вполголоса сказал Фома Максимов Игнату Сысоичу.

Игнат Сысоич хотел ответить: «Только не за тебя», но умолчал, не желая обижать старого богатеющего друга.

— Отыми у тебя землю, так и ты волком завоешь, — только и молвил он.

Не прошло и недели, как сам Калюжный пожаловал в гости к Игнату Сысоичу.

Просторные, расписанные зеленым и желтым лаком сани лихо прокатили мимо богатого дома Загорулькиных, остановились на минуту около хуторского правления, затем рысаки понесли их на нижнюю улицу.

В окна правления удивленно выглядывали казаки, определяя, какой породы были незнакомые лихие рысаки и кто их хозяин.

Калюжный приехал к Игнату Сысоичу потолковать о пошивке сапог, а заодно привез с собой и разного товара: кожи, дратвы, колодок городских фасонов, шпилек — всего, что требовалось в сапожном деле.