Михаил Соколов - Искры

— Из-за полтинника… Ты бы поглядела, что там сегодня делалось!

Леон рассказал о разговоре шахтеров возле доски объявлений.

— Да что он, с ума, что ли, сошел, Илюша? — взволновалась на этот раз сама Варя. — Доштрафуется, пока где-нибудь камнем не угадают. И шахтер прав: он штрафует подрядчиков, а те — рабочих.

Минут через двадцать пришел Чургин. Глянув на кастрюлю, на стол, он виновато спросил:

— Я не опоздал? Задержался маленько.

— И зачем ты, Илья, с Жемчужниковым связываешься? — напустилась на него Варя, — Что она — твоя, шахта эта проклятая, или тебе голова своя надоела?..

— В чем дело, милая? — спокойно спросил Чургин, сделав вид, будто не понимает, о чем идет речь.

— А в том, что когда-нибудь подрядчики рассчитаются с тобой за эти штрафы, да и шахтеры своим карманом отдуваются за них.

— Я их поначалу штрафую, а потом выгоняю. Это тебе, наверно, известно, милая. А обсчитывать эти грабители все равно будут, это неизбежно. Скоро мы их поприжмем.

— Смотри, как бы они тебя не поприжали где-нибудь в темном углу… А Леву за что оштрафовали? Он же не у подрядчика работает. Что, у вас и в конторе грабители сидят?

— Там-то самые главные, — усмехнулся Чургин.

— Парень раньше всех на работу уходит, а с него полтинник за опоздание удержали, — продолжала возмущаться Варя.

— Очевидно, «по ошибке», как они всегда говорят. А твой брат не говорил тебе, как он «учил» Жемчужникова считать? Ты спроси-ка у него.

— Ударил?

— Нет, поцеловал.

После обеда Леон взял гармошку, хотел выйти на улицу, но Чургин остановил его:

— Нам с тобой сегодня «арифметику» сдавать. Через час, — предупредил он.

— О чем будет речь?

Чургин достал из-под этажерки с потайной полки брошюру и показал ее. Леон прочитал:

— «К. Маркс. „Наемный труд и капитал“, — и понимающе кивнул головой и вышел.

Сев на скамейку под окном казармы, Леон задумался: „Наемный труд и капитал“. Новое что-то. Интересно, где Илья берет эти книги? Неужели Оксана присылает? Эх, Илья, Илья! Где ты раньше был и почему не вытащил меня из проклятой Кундрючевки? Теперь я был бы уже совсем другим человеком. Ну, да я все равно догоню тебя, брат. Да. Шахтеры, рабочие люди на самом деле дальше мужика видеть способные. Вот в чем их сила». И опять Леон вспомнил об Алене. Прошел уже почти год, как они виделись последний раз. «Какова она теперь стала? А может, она совсем теперь не такая, какой была? Может, уж вышла замуж за богача?..» — возникал у него вопрос за вопросом. Чтобы отвлечься от невеселых дум, Леон растянул мехи гармошки и заиграл песню.

Кругом было тихо и нелюдимо. От керосиновых фонарей, освещавших шахту, ввысь уходили белые лучи. В окнах казармы уныло краснели тусклые огоньки. Пахло квашеной капустой, горелой картошкой, чесноком.

Рабочий с ведрами воды на коромысле, проходя мимо Леона, спросил:

— Чего так невесело играешь? Получка нынче, никак гулять будут до утра.

Через выгон от пивной двигался шахтер с коптилкой. Он хрипло распевал:

Леон ударил по клавишам гармошки, и звуки веселой, удалой песни понеслись над поселком… Шахтер на выгоне замахал лампой, что-то крича, но Леон ничего не видел и не слышал: склоняясь над гармонью, он слушал только ее.

Варя подошла к окну, отдернула занавеску.

— И в кого он удался такой, родимец? — любовно произнесла она и, взглянув на Чургина, спросила: — Ты спишь, Илюша?

Леон сделал искусный перебор и, меняя строй, с минорных тонов начал старинную грустную песню. Он играл ее не спеша, переходы делал плавно, мягко, и было похоже, что не гармонь это играет, а поет человеческий голос, и от его безутешной грусти щемило сердце.

Чургин сидел за столом, прислонясь к стене. Голова его была слегка откинута, глаза закрыты, рука застыла на книжке, и лишь по тому, что брови его были приподняты, было видно, что он о чем-то задумался.

Звуки Леоновой гармошки вернули его к временам далекой юности. В памяти проплыла родная деревня, качели на опушке леса, шумные хороводы парней и девок, говорливые гармошки с колокольчиками. Потом вспомнилось другое: босой, с сумой за плечами, он пешком идет вместе с другими односельчанами из Воронежской губернии, выпрашивает по дороге кусок хлеба, поношенную одежду, табаку на цыгарку, и так до самого привольного юга. Потом — шахта, пинки десятников, драки пьяных шахтеров, смерть отца, матери. Он, молодой Чургин, падает духом, но подбадривает себя надеждами на лучшее будущее и упорно читает. Читает книжки, журналы, изучает горное дело. И вот он — отец семьи, а все кругом как было, так и осталось: мерзкое, постыдное, недостойное человека. Как изменить эту жизнь? Как, какими средствами повернуть эту судьбу и дать человеку, шахтеру счастье?

Варя не часто видела мужа в состоянии такой задумчивости. Она подошла к нему, взяла со стола лежавшую перед ним раскрытую книжку. На левой странице ее красным карандашом было аккуратно подчеркнуто: «Из всех классов, которые противостоят теперь буржуазии, только пролетариат представляет собою действительно революционный класс».

Она взглянула на розовую обложку, прочитала: «Манифест коммунистической партии» и сказала вслух:

— Новое что-то… Какую это ты еще партию задумал? Артели новые, что ли? Или ты спишь, милый?

Чургин открыл глаза, взял из ее рук книжку и негромко ответил:

— Свою, милая, партию, рабочую. Артели — это всего только способ избавиться от маленьких пиявок. А от больших акул можно избавиться тогда, когда у нас будет вот эта самая партия.

Варя прильнула к нему, потом увлекла к люльке.

— А как в Сибирь, Илюша? Ведь с ним не поедешь? — с тревогой в голосе спросила она.

Чургин улыбнулся, взял малыша на руки.

— И чего мать пугает нас Сибирью, Никита, а? Мала для нас Сибирь, скажи: всех не вместит. Так я говорю Никита?..

стал приговаривать он, до потолка подбрасывая малыша.

В этот вечер Леону не пришлось заниматься в кружке. На улицу из казарм выбежали подвыпившие шахтеры и потащили его к себе.

Когда он вошел в казарму, его глазам представилась уже знакомая неприглядная обстановка. Вдоль стен огромной комнаты стояли двухэтажные нары. На них, один возле другого, чернели тюфяки, приплюснутые грязные подушки, а на некоторых нарах не было ничего. Тут же, над нарами, на стенах висели коптилки, сменная одежда, жестяные заржавленные чайники, кружки. На подоконниках валялись корки печеной картошки, зеленели проросшие луковицы, разгуливали прусаки. Потолок и стены были черные, как в коптильне, засижены мухами, земляной пол — в ямах, кругом окурки. Посреди казармы, трубой упершись в потолок, чадила кирпичная печь, заревом румянила стены; трубу пристроили совсем недавно, а месяц назад, прямо над печью, как в киргизской юрте, в крыше была дыра.