Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

Повеселел Антон после того, как зачастили к нему посетители. Приходили все разные люди, приносили передачи, одну за другой меняли церковные книги. Узнал, что на воле товарищи готовят ему побег. Но кто же это заботится о нем? Или челябинцы протянули сюда руку помощи, или местная организация действует? Нет, без местных в таком деле никак не обойтись. Либо врет прокурор, что в городе нет социал-демократов и других тайных организаций, либо не подозревает о существовании таковой.

И все-таки углядел надзиратель перемену в настроении подопечного. Отходя от окошка после очередного свидания, Антон услышал за спиной, как он говорил караульному:

— Глянь, Тимофей, чего слово-то божье с человеком делает: ему до смерти деньки отсчитывать приходится, а он повеселел вроде бы даже. — И, догнав, Антона, тронул его за плечо: — Пособляет, стал быть, слово Спасителя, а?

— Пособляет, — отозвался арестант, не давая надзирателю забежать вперед и заглянуть в лицо. — Многим святым облегчало оно муки тяжкие.

— А Тимофей-то вот не обучен грамоте, — вздохнул надзиратель, — книжек церковных не читает и глядит волком…

— Пройдет у него это, — неопределенно ответил Антон и с тех пор еще плотнее запечатал душу.

А она, душа-то, вся трепетом исходит. Ведь через несколько часов либо воля, либо еще надежнее запоры и скорее окончательный приговор. Сжался под одеялом, скрючился, стараясь не глядеть на все более светлевшее окно. Душно закрытому, жарко. Теперь бы ходить из угла в угол по этой клетушке и рассуждать вслух, жестикулировать. Нельзя! И вонища от проклятой параши, аж в носу щиплет.

И вдруг, пробившись через зарешеченное окно, сквозь нахлобученное одеяло в ухо ворвались божественные трели соловья. В первое мгновение подумал, что показалось это от чрезмерно напряженного возбуждения. Стянул с головы одеяло: вот она птаха — крохотная, неказистая. Сидит между вторым и третьим листом на видимой веточке и упоенно заливается, глядя в решетчатое окошко узника.

Что-то до боли задушевное, веселое и важное рассказывал вольный певец. А у Антона перехватило дух, и он долго не мог прийти в себя, хотя птаха уже вспорхнула и ветка перестала качаться, застыв в оцепенении.

— «Узника» бы теперь затянуть, — со вздохом прошептал Антон, — громко бы запеть, во весь голос… — потянулся до хруста в суставах, добавил: — Ну, еще с часок помаяться и вставать можно.

К утру на сеновале сделалось прохладно. Авдей Маркович и Зоя Шитовы спали здесь не только из-за любви к свежему воздуху. Вторую неделю безвыездно жил у них Виктор Иванович Данин. Спал в горнице на кровати и, как ни доказывал он, что сподручнее ночевать ему на сеновале — не допустили этого хозяева: кашлял он громко, заливисто, с закатом. И опять же, не простуды испугался Виктор Иванович, а того, что кашель в ночи на весь квартал греметь будет и соседи — будь они самые нелюбознательные — станут спрашивать у хозяев, что за гость у них объявился.

Натягивая на плечи дерюжку, Авдей локтем задел влажно-росную траву, сметанную тут вчера и потеплевшую от слежалости — с верхушки копны сползли на голову две ковылины. И на одной из них — жучок. Маленький огненно-красный жучок с круглыми бархатистыми пятнами. Путаясь в волосах, он выбрался на край дерюги, но, видать, не захотел расставаться с теплом человеческого тела. По небритому подбородку достиг темного уса и вскоре деловито барахтался под самым носом, шевеля в нем нежные волосинки.

Сонно дернув рукой, Авдей чихнул отчаянно и, вырвавшись из дурманящих объятий сна, увидел на большом пальце боязливо прилипшую букашку, приподнялся на локоть.

— Вот оно что, — заворчал, тараща слипающиеся глаза. — Ну, спасибо тебе, козявка малая. Вовремя разбудила!

Услышав эти слова сквозь дрему, Зоя повернулась к мужу.

— Ты с кем это говоришь-то? — спросила она тревожно.

— Да так я… сам с собой… Чуток не проспал, говорю, — и, вздохнув глубоко, вылез из-под дерюги.

— Денек-то каков сегодня, Авдеюшка! — пропела Зоя, садясь на постели и закручивая волосы в большую шишку на затылке.

— Не охай до времени, — возразил Авдей. — День как день. И вчерась такой был. На небе, кажись, ни облачка не видать.

— А для нашего дела, чать, непогодушка лучше бы.

— Да перестань ты, — вдруг рассердился Авдей. — Откудова нам знать, чего лучше? В сырую погоду следы на дороге лучше печатаются — вот это я знаю. На улицах людей меньше будет, а в сад и вовсе гулять никто не пойдет… Лучше?

Зоя знала, что городской сад в сегодняшнем деле должен сыграть свою роль, и поняла неправоту свою…

— Ладно, — примирительно сказал Авдей, — поглядим, каким боком день этот к нам поворотится… Ты дело-то свое хорошо помнишь?

— А чего там помнить? Проулок тот хоть с завязанными глазами найду, время знаю.

— Ну, поспи еще часок-другой, поспи. А я пошел.

— Да какой тут сон, Авдеюшка!

Уже с лестницы он окинул взглядом ее округлые плечи, румяное лицо и повлажневшие глаза с дрогнувшими ресницами и через перекладинку на шаткой лестнице спрыгнул во двор.

О себе Зоя не думала и не боялась, потому как ей надлежало в назначенное время быть во втором переулке, куда свернут беглецы с широкой улицы, и, если будет погоня и спросят, куда промчались на ходке трое людей, показать неправильное направление. После этого, разумеется, исчезнуть надо немедленно. Одета будет она в обычный мещанский наряд, на руке — корзина с огурцами, с зеленым луком, с петрушкой…

Беспокоилась она за мужчин. Больше недели пропадали они на улицах и переулках, считали шаги, прикидывали время, намечали места остановок, обдумывали все до малейших подробностей. Даже, насколько хватало фантазии, пытались предугадать возможные неожиданности. Но основной расчет все-таки строился на ослепляющей дерзости, на отчаянной лихости. Как-то выйдет сегодня все это?!

Полежала Зоя еще с десяток минут, раздумывая о предстоящем, услышала, как за Авдеем приглушенно стукнула калитка, убедилась: не дождаться сна. А от безделья всякая чертовщина в голову лезет. Надо вставать — печь затопить, еду на весь день приготовить да пораньше на базар сбегать. Каждый день по четверти кумыса покупает она для Виктора Ивановича. Подлечить его хочется, а он с табачищем ни на минуту не расстается и так страшно кашляет, что глядеть на него больно.

В избу входила осторожно, на цыпочках, чтобы не топнуть, не стукнуть, Виктора Ивановича не разбудить.

— Чего это ты как воровка в свою дверь-то лезешь, волк тебя задави? — услышала она бодрый голос Виктора Ивановича из-за занавески.

— Ой! — испуганно отозвалась хозяйка. — Доброе утро, Виктор Иванович! Вас разбудить боялась…

— Утро-то доброе, Зоюшка. Авось и день такой же удастся. Поди-ка сюда.