Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

Иван Васильевич за ружье схватился.

— Ежели подмога объявится, сперва главному башку расплюсну, — погрозился на Кирилла прикладом Смирнов, — а после и остальным не поздоровится!

Зря тревожился Иван Васильевич — не на помощь звал Кирилл, знак подавал своим, чтобы скорее убирались незаметно. А сам все еще на что-то надеялся. Ведь ни единого зернышка не взял он, даже ворох раскрыть не успел. И караульщика на току не оказалось! Может, сам сторож солому-то с вороха сгреб, а может, чужой кто пошалить прилаживался. Вот Кирилл Платонович и хотел прикрыть зерно-то, а Иван Васильевич, бог знает, чего подумал!

И случись такое на рословском току, хоть и при хозяевах, вполне мог отговориться Дуранов, наглостью ослепил бы и вывернулся. Но у Смирнова хватка мертвая — тут из-под кулака не выскользнешь.

— Ну, куда мы его теперь, в суд, что ль? — спросил, усмехнувшись, Виктор Иванович, когда Смирнов завалил в телегу связанного Кирилла Дуранова.

— К хозяину этого хлеба завезем, пусть он и судит, как знает, или везет куда хочет.

— Да там, слыхал я, свадьба у Прошечки-то.

— Вот мы им еще одного свата и подкинем.

— Самосуд мужики учинят…

— А ты думал, как от воровства отучивают, судом, что ли? Да он от любого суда откупится, дружки влиятельные вызволят. Потом над вами же смеяться станет. У нас в станице тоже есть охотнички пошалить, так ведь дома-то не смеют. А вы этого до того распустили, что из-под носа у вас тащит чего захочет.

— Пожалуй, медведя из берлоги легче поднять, чем наших мужиков расшевелить, — будто отвечая каким-то своим мыслям, сказал Виктор Иванович. — Терпения у них не меньше, чем у самого Христа…

Кирилл Дуранов сперва бился в телеге, извивался, норовя как-нибудь ослабить перевязи или распустить узлы. Однако Иван Васильевич огладил его пару раз кулачищем своим пудовым да еще прикладом пригрозил. И затих пленник на всю недолгую дорогу, понял, что не дадут вырваться и бить беспощадно будут — силы надо беречь.

Мужиков возле Прошечкиного дома не было, за исключением тех, что валялись без памяти после выпитой цыганской четверти. Молодые бабы толклись возле окон, девки, подростки. Виктор Иванович не стал заезжать во двор. Остановившись у ворот, попросил:

— Ну, сгружай свою поклажу, Иван Васильевич, да поеду я.

— Эй, бабы! — словно не слыша Виктора Ивановича, гаркнул Смирнов. — Покличьте-ка сюда хозяина. Гостя мы ему привезли незваного. А ты погодь малость, — обратился он к вознице, — обратно-то нам по пути, чуть не до заимки меня довезешь.

Бабы, разглядев связанного Кирилла, гурьбой бросились в избу, шумно толкуя о новости. Смирнов между тем перенес Кирилла во двор и связанного поставил против сеничной двери, откуда падал неяркий свет. Спутанные черные волосы не безобразили лицо вора (шапка, видать, на току потерялась), а вместе с усами и такой же смолевой бородкой подчеркивали мертвенную бледность. Во взгляде, наглом, не признающем своей вины, смешалось все: и ненависть, и страх, и какая-то страшная отрешенность, и в то же время надежда мелькала в нем, и явное презрение к людям, осуждающим его. Будто бы знал он нечто заветное, тайное, недоступное другим и позволяющее ему считать себя значительнее других.

Виктор Иванович, с телеги глядя на Кирилла через растворенные ворота, дивился тому, как может быть силен человек, если он до конца в своей правоте убежден, даже такой низкой, как воровство.

«Этому батюшку царя экспроприировать не надо, — усмехнувшись, подумал Виктор Иванович, плотнее сел на солому, где лежали книжки, и тронул коня. — С царем ему лучше живется. Оба грабят народ, и оба его боятся. Только у того прав больше, волк его задави…»

Из сеней повалил народ. Впереди — Прошечка, в одном жилете, без пиджака, в расстегнутой алой косоворотке.

— Эт чего тута… — и не договорил, впившись бешеным взглядом серо-белых глаз в Кирилла.

Дуранов зябко передернул плечами, короткий полушубок шевельнулся на нем, как живой.

— Пока ты тут пируешь, Прокопий Силыч, свадьбу справляешь, — загудел стоявший рядом с Кириллом Смирнов, — гостенек этот на твоем току ко хлебушку намолоченному приложился.

— Спасибо, Иван Василич. Не побрезгуй отужинать с нами, — и на Кирилла: — Ты чего, черт-дурак? Ухабака, Петля ты намыленная! — и, сжавшись, подскочил, как горный баран, ударил Кирилла головой в подбородок. Тот качнулся, будто дерево от громового удара, но устоял на связанных ногах.

— Чего ж ты связанного-то… — с дрожью в голосе, хрипло сказал Дуранов.

— Ах, связанного! — Прошечка кинулся развязывать ноги, а Смирнов в это время освобождал Кириллу руки. — Ты думаешь, я тебя развязанного побоюсь? Да я тебя живого загрызу, черт-дурак!

Он снова подскочил, клещом впился в Кирилла, норовя вгрызться ему в горло. Тот подхватил Прошечку под мышки, закружился, пытаясь уберечься от укуса, и, развернувшись, хлестко упал, подмяв под себя этого маленького человечка, схватил пятерней за волосы и придавил затылком к земле.

— Мужики, черти-дураки! — взвыл из-под низу Прошечка. — Чего ж вы глядите-то?! Бейте его…

Первым кинулся Рослов Макар, за ним хлынули с крыльца и из сеней, расталкивая баб, остальные. Неудержимым ураганом обрушилось на Кирилла Дуранова беспощадное возмездие за все прежние обиды. Его били за свои обиды и за чужие, за то, что боялись его, били все, как бьют попавшегося в овчарне волка.

Сначала он защищался руками, подгибал ноги, потом только стонал и охал при особо сильных ударах, а потом и стонать перестал. Пинали мужики уже недружно, тупо — устали. А менее обозленные совсем отошли в сторону.

— Ну, будя, будя вам! — отталкивая мужиков, к Кириллу пробирался Мирон Рослов с ведром, до половины наполненным водой. — Никак, до смерти ухайдакали.

— А его не пришибить, так и добра не видать, — запальчиво, с одышкой сказал Макар, последним отходя от Кирилла. — Вы-то в новую избу уйдете, а мне опять же с им суседствовать да бе́ды мыкать.

— Увезут в новую избу и тебя, коли убивство выйдет… Идитя, идитя за стол, — уговаривал толпившихся Мирон. — Делать тут больше нечего. Поучили — и будя. Не в каторгу же за его итить.

Мужики, обсуждая случившееся, потянулись в избу, а Мирон, поплескав на голову Кирилла холодной воды из ведра, распахнул на нем полушубок, припал ухом к груди — бьется сердце. Хотя слабо, с заскоками, а бьется.

— Ну, слава богу, — перекрестился Мирон, — живой. Отвезть его надоть домой. Чего ж он тута валяться-то будет.