Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

— Плесни-ка мне еще, Леонтий, — вернувшись, попросил кум Гаврюха, — про жениха расскажу.

— Ну, каков он? — спросил, подавая кружку, Леонтий.

— Рябой… — успел вымолвить кум Гаврюха и заткнул рот кружкой.

— С лица воду не пить, — подал свой голос дед Михайла.

— Конопатый, стал быть, — крякнув, еще подтвердил кум Гаврюха и, возвращая посудину, добавил: — Этот Кузя посмирнейши, кажись, Прошечкиного Кузьки будет — зеркалов не побьет, звезд с неба не похватает… Вахловатый, как баран кладеный.

— Не зря, знать, Катька, в бега-то от его вдарилась, — глубокомысленно и угрюмо заметил Филипп Мослов. Был он в таком состоянии, что покачивался даже сидя.

Макар ушел на свадьбу сразу, как только подъехал поезд. Цыган, побалагурив минут десять, исчез так же неожиданно, как и появился. Только теперь поехал он верхом на своем жеребце. А остальные мужики — было их человек пять-шесть возле Дарьиной четверти, — как поросята-сосуны вокруг матки увивались. По очереди глотали огненную жидкость, не забывая крякнуть после этого, «закусывали» исключительно рукавом или жесткой мозолистой ладошкой.

Дед Михайла, почувствовав вечерний холодок, покликал Степку, чтобы тот увел его домой. Но Степка не отозвался — не было, стало быть, его поблизости. Повременив еще самую малость, дед уяснил себе, что народ-то весь по домам разошелся — скотину убирать да ужинать — и ребятишек с собою растащили. Один Степка тут не станет вертеться. Забыл, выходит, деда.

Многие потом снова придут сюда, потеплей одевшись. До глубокой ночи будут глазеть под окнами на свадьбу. Но пока улица разом опустела. Пьяные мужики тоже разбрелись, правда, не все. Демид Бондарь сподобился и рюмочку пропустить с мужиками, и вовремя убраться под крылышко к своей Матрене, Филипп Мослов, вытянувшись прямо на дороге, храпел задиристо, со злыми перехватами. Кум Гаврюха, сидя на травке, обнял бревно, на котором раньше сидел, положил голову на него и натужно посвистывал — ворот рубахи, видать, глотку ему давил. А Леонтий, поджав босые ноги и скрючившись между бревном и досками, как младенца, прижимал к груди пустую бутыль. В другой руке держал он кружку и тихо спал.

— Степка! — выкрикивал дед Михайла, надеясь на то, что кто-нибудь услышит его и поможет. — Степка, бездельник!.. Ах, ты, варнак, сбежал…

А дом Прошечкин уже стонал, охал, вздрагивал, и неслось оттуда всякое:

Дед все чаще и все громче звал Степку, но зов его угасал безответно.

— Дедушка, дедушка! — послышалось вдруг рядом. — Да как же бросили-то тебя одного тут?

— Эт кто тута? Никак, ты, Катя?

— Я, дедушка. Вышла на улицу да тебя услышала. Пойдем: домой тебя отведу, — Катька взяла его за руку.

— Ты бы лучше позвала кого. Неладно ведь с дедом-то от жениха убегать.

— Да недалечко тут, пойдем! И жених никуда не денется.

Медленно шли они до ворот рословской избы, а обратно шагала Катюха еще медленнее: невыносимо тошно было ей возвращаться к постылому, да куда ж деваться-то?

Неслыханное дело — намолоченное зерно в поле на току оставить! А для Прошечки такое и вовсе, казалось бы, немыслимо. Однако ж непутевая свадьба эта, не вовремя затеянная, спутала все карты. И не у одного Прошечки спутала. Мужики, приглашенные на пиршество, в короткие минуты протрезвления от пьяного угара чесали дремучие затылки и сетовали на то, что оторвали их от горячей работы, от множества незавершенных дел. Но недовольство, залитое очередной порцией водки, тут же забывалось.

Конечно, погодить бы недельки две-три со свадьбой-то, глядишь, и подобрались бы срочные дела. А там и пируй себе. Так нет же! Как на пожар заторопился Прошечка. Большой ворох зерна остался на току. Правда, пологом его накрыли, соломой закидали и сторожить работники посменно выходили.

Ганька Дьяков, после того как привез молодых из Бродовской, отужинал в закутке на кухне, пропустив рюмочку-другую по случаю свадьбы хозяйской дочери и отправился в караул. По пути, когда выходил из ворот, Вальке Даниной подмигнул: приходи, мол, на ток-то ко мне — веселее времечко проведем.

Без слов поняла его Валька, однако за парнем вслед не пошла — неловко так вот сразу подружек оставить. Повременила малость. А тут как раз и последний народ расходиться стал. Свечерело. Будто бы домой пошла, да своротила по дороге на Смирнову заимку — от нее рукой подать до Прошечкиного тока…

Никогда раньше не касался Кирилл Дуранов Прошечкиного добра — не хотел связываться с ним, а может быть, и опасался лютой беспощадности этого человека. А тут не стерпело воровское сердце, не выдержал он великого соблазна. Да и как упустить такую добычу, коли сама в руки просится? Столько обмолоченного зерна лежит на току и прямо-таки дразнится! Вся забота: сторожа отвлечь каким-нибудь способом — и бери да вези куда хочешь.

И ночки стоят благодатные — темные, звездистые, с легким морозцем. Снегу пока нет — следы запутать легко, только на большую дорогу выехать, а там сворачивай куда надо. Само собой разумеется, что для воровского дела непогода сподручнее бы, так ведь хлеб можно попортить. Но и в тишине до хутора ни один звук не долетит: копыта у коней тряпками обвязаны, телеги не скрипнут, не брякнут — готовили их ребята надежно.

Ночи три увивался Кирилл Платонович возле этого зерна, как кот возле горячего блина, — и кружил поодаль, и поближе подходил, и все думал, как бы отвлечь сторожа.

Вот и подошла намеченная желанная ночка. Дружки Кирилловы с подводами в логу затаились. На всякий случай старуху прихватили с собой, нищенку. Хорошую плату ей посулили, чтоб она своей немощью, стонами отвлекла сторожа. И помощники, понятно, и подводы, и старуха — не со своего хутора.

Подобрался Кирилл Платонович к току пока один, пригляделся и смекнул — не понадобится старухина услуга. Сам бог ему сегодня навстречу идет, пособником сделался. Раз девка тут сидит со сторожем, так не бросит он ее, провожать пойдет. И смены для этого ждать, конечно, не станет. Повременить, стало быть, малость — и все само собой образуется. А дома-то у Прокопия Силыча — пьяный угар, не до зерна ему.

Иван Васильевич Смирнов прибыл на свою опустевшую заимку поздно вечером, затемно. Пару собак привел с собой — это чтобы утром пораньше полисятничать. А может, и волк наскочит — расплодилось их тут множество. И подремать уж успел немного казак, вдруг собаки залаяли. Прислушался: негромко лают, но настойчиво. Поднялся. На двор вышел. На всякий случай ружьишко с собой захватил. Однако спокойно все на заимке, а собаки лают, не перестают, мордами куда-то в сторону Прошечкиного тока уставились.