Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

Спорили до хрипоты, порою чуть не до драки. И возникла бы она, может быть, но мирил всех мороз. Продрогнув до костей, разбегались по домам спорщики. А назавтра снова сходились и драли глотки, стараясь перекричать друг друга.

На третий день часам к двум на площади возле станичного правления собралась громадная толпа. Зная все тонкости в настроении казаков, перед ними решил выступить сам полковник Половников. Не каждый день казакам доводилось видеть столь важную птицу.

— Дорогие станичники! — говорил Половников с трепетной дрожью в голосе. — Вы — бывшая опора царского трона — поддержали революцию и Временное правительство. На то была ваша святая воля, и я не собираюсь упрекать вас за это. Воля большинства всегда почиталась в казачьем круге превыше всего.

Штабу войскового атамана Александра Ильича Дутова известно, что и сейчас абсолютное большинство оренбургского казачества готово подняться с оружием в руках против беспорядков, бесчинства и хаоса в многострадальной матушке России! Это дает нам полное право объявить всеобщую мобилизацию «от мала до велика», как сказано в приказе войскового атамана. Но Александр Ильич верит в ваше благоразумие и не желает пользоваться всей полнотой власти, предоставленной ему. Надо положить все силы, но добиться, чтобы каждый казак сознательно занял свое место в доблестном строю, а не силою принуждения ставить под присягу.

Среди вас же есть отдельные казаки, которые выступают против приказа о мобилизации. Тем самым они вольно или невольно играют на руку большевикам, заклятым врагам революции, поставившим Россию на край гибели. Они восстают против любого порядка и всюду плодят анархию и хаос. И они же, большевики, обвиняют нас в контрреволюционном выступлении против Советской власти. Мы бы не стали возражать и против Советов, если бы в них не было большевиков.

Дорогие станичники! Кто разогнал Временное правительство? Большевики! Кто разогнал женский батальон, до конца преданный Временному правительству? Большевики! Они стреляли в женщин, а оставшихся безоружными арестовали. Кто позорно бросил германский фронт и нагло продается Вильгельму? Большевики! Кто в Ташкенте до основания разрушил вокзал орудийным огнем? Большевики!

А сегодня, станичники, стало известно о неслыханном варварстве этих разбойников с большой дороги. Осенью мы с вами подавали голоса, чтобы выбрать достойных представителей в Учредительное собрание, которое должно было сформировать законное демократическое правительство России. В эти дни Учредительное собрание заседало в Петрограде. Так вот, сегодня стало известно, что большевики распустили, разогнали и эту законную власть, нами же избранную!

Полковник с торжеством заметил, что последние его слова прошибли даже самых непокорных. Тихо сделалось, как в гробу. И эта нерушимая тишина как бы подтверждала общее единодушие собравшихся здесь людей. Вдруг откуда-то из самых дальних рядов четко и звонко донеслось:

— Учредительное собрание отказалось утвердить декреты о земле и о мире!

И снова тишина.

Половников и сам знал об этом, но не хотел, чтобы знали другие, потому, понимая, что достигнутый накал выкриком этим подпорчен, закончил:

— Казаки не продают Родину германцам, и мир им такой не нужен. А землей они награждены достаточно. И не Ленин их награждал этой землей, потому надо немедленно всем дружно становиться под войсковое знамя и отстаивать свои права.

— Пра-авильно! — заорали в несколько глоток передние ряды, и почти все захлопали в ладоши.

— Они уж вон, мужланы лапотные, подкатывались на днях за нашей землей! — выкрикнул Родион Совков. — Они не ждут, а нам-то чего ждать!

— Дозвольте мне сказать! — рванулся из толпы черный, как головешка, казак лет тридцати.

Он вышел на крыльцо станичного правления, поднялся на невысокую подставку, где только что стоял оратор, а Половников отступил в глубь крыльца, остановясь там с атаманом Петровым и полковником Кузнецовым.

— Братцы! — пронзительным голосом начал черный казак, тыча большим пальцем назад, через плечо. — Тута вот господин полковник слезу пущал об женским батальоне смерти. А ведь никто их не гнал, мокрохвосток, в этот самый смертельный батальон. По доброй воле собрала их командирша Бочкарева. У ей вон сиски под гимнастеркой не помещаются — детишков бы кормить, а она командующим заделалась. В штаны все вырядились. Ведь предлагали им красногвардейцы сдаться по-хорошему, а они с юнкерами из пулеметов по солдатам, по матросам да по нам, казакам, полоснули. Побили многих. Тогда вот уж встряхнули их. Не помогли им и крепкие солдатские штаны, про маму вспомнили.

По толпе смешки прокатились, а есаул Смирных выкрикнул с матом:

— Ну, ты ври, да не завирайся! Лучше солененьким угости.

— Кто? Я вру?! Да чтоб мне своим языком подавиться, ежели вру! — возмутился и совсем почернел от гнева казак. Распахнув шинель и вытянув одну руку из рукава, он рванул на груди гимнастерку и, сдвинув бинт, обнажил плечо. — На, гляди, шкура собачья, вот он горячий женский поцелуй из пулемета, все еще остывает! — Пряча рану, добавил, сходя с подставки: — Не во всем, знать, большевики виноваты.

Навстречу ему Лавруха Палкин устремился. Еще поднимаясь по ступеням, начал он говорить:

— Може, большевики и вредный народ, не знаю я их, чай с ими не пил. Но нельзя же все на их сваливать, как с больной головы на здоровую.

На него шикнули сзади.

— Не шикайте, ради Христа! Не большевики в Ташкенте вокзал разнесли, а мы, казаки! Ехал я с тем эшелоном. Красные остановили нас и предложили сдать оружие, а после того отпускали эшелон свободно на родину. Наши офицеры стали пужать нас большевиками, и открыли мы сперва из пулеметов огонь, а потом из пушек врезали по вокзалу, крышу снесли…

— Ну и правильно! — послышалось из толпы. — Гусь свинье не товарищ. Целоваться, что ль, с ими! Бить их везде — и все тут!

— Правильно ли неправильно, — продолжал Лавруха, — а на фронте я только солдат кровавых, своих и немецких, видал, а в Ташкенте детишков да баб таких поглядеть довелось. Вот и пущай тот воюет, кто не навоевался еще. А мне вся эта благодать и во сне мерещится, потому никакой мобилизации не надоть мне.

Как только Лавруха сошел, его место тут же занял полковник Кузнецов.

— Станичники! — запел он слащаво. — В эти великие и грозные для России дни все силы должны быть направлены на водворение порядка и спокойствия в ней, на управление и охранение завоеванных народом свобод, на создание новой и радостной жизни.

Все сказанное скучным показалось не только слушателям, но и самому оратору, потому перестал он притворяться и перешел на свой обычный тон: