Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

Отъехали они от Леонтия изрядно, за бугром скрылись. Тогда Родион полегче вздохнул. Но все равно и назад поминутно оглядывался, и вперед зорко смотрел. Дорога оставалась пустынной. Все на полях заняты, а домой возвращаться рано.

Из-за случая этого перекипел в Родионе весь кипяток на Валентину и на отца и пар вышел. Затаился лишь черный камень где-то на донышке. А мысли все вертелись вокруг мужика на меже. Мертвый он, конечно, не выдаст, а вот, ежели очухается, все как есть и всплывет наружу. Так и так выходило, что с мертвым-то спокойнее, даже пожалел, что не довел дело до конца. Но с другой стороны, за живого и ответа меньше. Пошумят, может быть, мужики, побузят, да на том и кончится, как не раз до войны бывало.

А землю-то в нынешнем году, выходит, не воротишь. О ней и разговора заводить не стоит, потому как фронтовиков теперь в хуторе полно.

Внизу под взвозом показалась речка, и за ней — станица. Среди ближних домов узрел Родион и свой. И почудилось казаку, что впервые он после фронта к родительскому дому подъезжает. А все, что ночью минуло и днем до сей минуты, — сон бестолковый.

— Избу-то свою признаешь? — спросил он.

— А чего ее признавать — всего месяц прошел, как покинула, — прослезилась Валентина, впервые расслышав теплые нотки в голосе мужа. — Мы же с тобой пожить не успели, а годочки те горькие, одинокие на всю жизнь в памяти запали.

Всякий преступник, ежели долго не попадается правосудию, думает, верно, как он умен да ловок — всех обошел! В успехах на везение не рассчитывает, на ум надеется. А коли попался — не повезло, говорит. А везение-то, оно больше всего в таких делах и значит, потому как невозможно предугадать всего, что вокруг делается, тысячи путей с его путем пересекаются.

Уж с какой звериной зоркостью оглядывал Родион Совков окрестные поля и колки — ведь ни единой души не видел. А бабка Пигаска видела его с каких-нибудь полсотни саженей! Травку она весеннюю собирала, чтобы потом всякие лечебные снадобья из нее делать. Главный и почти единственный лекарь она в хуторе. Невеликие барыши имела от своей лекарской практики, но помогала многим и гордилась искусством своим. И хуторяне за то уважали бабку.

Ползала Пигаска по дальней меже, корешки ножом выковыривала. Кофта на ней и юбка — зеленые с черным крупным рисунком, лицо и руки — землистые, юбка тоже, конечно, не первой свежести. Попробуй, разгляди этакую саламандру. А она видела: проехал казак по дороге. Ну, едет и пусть себе едет.

На обратном пути Родион с Валентиной и вовсе почти рядом с Пигаской проехали — в колке осиновом сидела она. Вальку признала, конечно. Ну, а казак — муж, стало быть, ее. Чего ж тут гадать-то! Всех женатых, замужних, разведенных знает бабка наперечет, и судьбу их знает, потому как молодые бабенки чаще всего и заглядывают к ней погадать. Валька тоже с неделю назад прибегала. Все правильно Пигаска ей нагадала: скоро приедет. Вот и прикатил.

Выбралась бабка на дорогу, когда на ней от проезжих и след простыл. На спине у нее — котомка с кореньями, на сухом цевье — корзина немалая с травами. До хутора верст десять топать. Конечно, ве́рсты невеликие, по бабкиным понятиям, да ведь с утра-то уходилась она, раза два по десять отмерила.

Версты три прошагала, старая. Глядь — мешки на меже стоят, а хозяин вроде бы спит возле них. Стало быть, ждет подводы. А ежели подождать вместе, то и бабку непременно подвезут до хутора добрые люди. Потому свернула с дороги на ту межу.

До мешков-то не дошла и ахнула: либо еще подойти, либо назад бежать. Леонтий ведь это лежит. И не спит он вовсе, а убитый, кажется. От виска к уху, чуть выше брови, кровавая полоса пролегла, и мочка правого уха оторвана, висит на окровавленной коже. Весь ворот рубахи кровью залит…

Бросила Пигаска корзину, опасливо подступилась к Леонтию, отстегнула пуговицу на холщовой рубахе и сунула руку за пазуху — теплый еще! Тут уж страхи от нее чуток отодвинулись. Опустилась на колени, ухом к груди припала — стучит сердце-то! Живой! Помо́чь бы, да чем же? Туда-сюда повернулась — между мешками жбан стоит. Заглянула — вода. И только тут вспомнила, что мешок-то с кореньями на горбу у нее болтается. Скинула. Плеснула водицей разок-другой — толку нет.

Призадумалась Пигаска: что же делать-то? Помрет человек у нее на глазах и не скажет, чего с ним стряслось. На хутор бежать? Далеко. Поднялась, повертела туда-сюда головой, как сова одинокая… Стоп! А вон из-за бугра по той же самой меже на паре кто-то сюда едет. Перекрестилась облегченно, будто сто пудов с души свалилось:

— У бога милостей много! Все может он: и смертью покарать, и воскресить из мертвых.

— Ты чего тут, баушка? — издали спросил Григорий. Он ехал на первой подводе, плуг на телеге вез. А на второй — травы накосили немного свеженькой. Семка там сидел.

— С отцом-то с вашим чегой-то стряслось неладное.

Семка сперва-то бойко рванулся с рыдвана к отцу, но, увидев рану и залитую кровью шею, попятился.

— Да кто ж эт его, чем так удостоил? — спрашивал Григорий, опустившись перед Леонтием на колени. — Рана-то рваная…

— А може, сам он упал неловко, — предположила Пигаска.

— Да как же сам-то он мог? Об лукошко, что ль, али вот об этот жбан? Не-ет, побывал тут ктой-то!

— Нет, жбан-то вон у мешков стоял. А ходила я с самого утра в тех вона ко́лках да по межам, — показала в сторону Бродовской, — и никого, окромя одного казака, на дороге не видывала.

— Не приметила, что за казак?

— Не знаю я его. А обратно вез он в седле Вальку Даниных, на коленях она у его сидела, стало быть, муж ейный.

— Жена да муж — змея да уж, — сердито произнес Григорий. — Только змея-то, знать, не она, а он. У Совковых клин этот арендован. Вот он и погостил тута, мерзавец! Давай, Семка, подгоняй поближе подводу, на траву его положим. А мешки на па́рную скидаем.

Пока ребята делом своим занимались, Пигаска еще водичкой плеснула в лицо Леонтию и — глядь, разлепился сперва один глаз, а потом и другой, но глянули безумно, смутно, как из болотной воды. Потом очистился взгляд.

— Ребяты, ребяты! — обрадовалась бабка. — Глядить!

— Эх, чуток пораньше б вам подъехать, — еле слышно проскрипел Леонтий. — Мы б его, пса, веревкой скрутили… — И снова прикрыл глаза.

Сквозь бурый загар на лице у него проступила бледность. Залитый кровью и жалкий, лежал он у той полосы, что так дорого досталась на этот раз. Уложили сыновья Леонтия на траву в рыдван. В задке и Пигаска со своим багажом пристроилась. За кучера Григорий сел и пустил свою подводу вперед. Ехали шагом. На ямках рыдван потряхивало легонько, но трава смягчала удары. Леонтий снова открыл глаза. Григорий, сидя к нему боком, не спускал взгляда с отца.

— Да кто ж тебя удостоил-то эдак, тятя?