Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

Помимо прочего, вынырнула и еще одна загвоздка щекотливая. До действительной службы не успел жениться Егор. А после нее, пока приглядывался, война германская началась. Так до сих пор и ходит в холостяках. А время-то катится безудержно. Не побежишь по вечеркам на четвертом десятке лет. Манька вдовой от Гордея осталась. И все клонилось к тому, чтобы объединиться им. Даже отец на то намекал осторожненько. И Марья не противилась. А тайну вот не доверила ему — Дарье, золовушке своей, шепнула.

Дня три носил Егор эту тайну в себе. Будто пудовый камень висел у него на шее. Ни у отца, ни у Марьи ни о чем не спрашивал. А половицы горничные проверил незаметно и убедился, что не пустые слова сказала Дарья. Умолчать об этом — совесть не выдержит. А сказать — отец на всю жизнь возненавидит. Вот и терзался до того, что Тимофей уж заметил неладное и спросил как-то под вечер, когда вдвоем они в Совете остались:

— Захворал ты, что ль, Егор Ильич? Уж какой день вроде бы не в себе ты. Аль показалось мне?

— Нет, не показалось, Тима, — заерзал на табурете Егор. — Да только хворь эта — особенная. Никакая Пигаска тут не пособит… — Он поднялся из-за стола и зашагал вдоль запотевших под вечер окон. Окурок обжигал пальцы, а он тянул из него горячие остатки, словно собираясь проглотить. — А ты вот можешь и пособить, и погубить. — И рассказал о своей печали, добавив: — Вот пущай Совет меня судит или отца допрашивает… А насчет сознаться-то крепок ведь он… В кутузку, что ль, старика тащить?

Со вниманием выслушал Тимофей товарища, поднялся и, снимая с гвоздя шинель, усмехнулся.

— Думаю, что ни тебя судить, ни отца твоего в кутузке держать не придется… Ты посиди тут часок, а я к Илье Матвеичу понаведаюсь. Это с виду он грозным кажется, а на деле — добрый русский мужик. Сговоримся, думаю, полюбовно. Только ты не приходи, пока я там буду.

Весенний день долог. Солнце еще висело над кестеровскими тополями. Снега в хуторе уже не было. Да и в поле держался он лишь в низинах, возле кустов, в оврагах. Тянул низовой северный ветерок, напоминая о том, что зима все еще здесь, рядом, и не хочет расстаться со своими правами.

А Тимофею эта погода напоминала ту давнюю жуткую весну, когда двинулись они семьей из южных степей, из-за Оренбурга. Отца схоронили еще на месте, а дорогой двух братьев закопали. Самую младшую сестренку в приют отдали. Где она теперь? Жива ли? Голод расправился со всеми. Едва ноги дотащили они с матерью до хутора. Все это до того явственно приблизилось, что Тимофей, зябко шевельнув плечами, вздрогнул, передернулся весь и нырнул во двор к Проказиным.

Дома был один Илья Матвеевич. За последние два-три года жизнь так с ним распорядилась, что будто и не было двужильного неутомимого силача. Летом он и теперь ходил босой, но усох, скрючился. Вроде бы и ростом ниже стал. Волосы сделались, как болотная трава поздней осенью, бледно-зелеными, поредели, и кудри распрямились. Борода хоть и оставалась темной, но тоже проредилась и отмякла.

Заметно начал он сдавать после того, как похоронил жену, внезапно умершую. А потом и Гордей с войны не вернулся. Когда-то жесткий, неприступный цыганистый взгляд сделался теперь до смешного робким и даже пугливым.

«Укатали Сивку крутые горки», — подумал Тимофей, глядя на хозяина, и поздоровался.

— Можно посидеть с тобой, дядь Илья?

— А чего ж не посидеть! Садись. Подымим вместе. Ты зачем пришел-то?

— Вот поговорить и пришел, — сказал Тимофей, присаживаясь на лавку к столу и доставая кисет. — Тебе доводилось когда-нибудь шибко голодовать, дядь Илья?

— А тебе доводилось видывать простого русского мужика, какой не знавал голоду? — вопросом же ответил дед.

— Ну, стало быть, поймем друг дружку, — заулыбался Тимофей.

— Чего понимать-то?

— Слыхал ты, дядь Илья, что правительство наше, Советское, из Петрограда в Москву переехало и столица теперь у нас в Москве?

— Давно переехало-то?

— Да вот гдей-то в середине марта.

— Нет, не доводилось такого слышать.

— А что Москва-матушка с голоду помирает, слыхал, небось? Что в Петрограде люди с голоду мрут, как мухи, неужели не слыхал? Заводы остановились, фабрики — голодные рабочие не могут работать. На улице, прям на ходу помирают. Хлебушка, стало быть, надо голодным-то. Поберечь бы их, пособить бы!

— Дык ведь нету его, хлебушка-то, Тима.

— Есть. Есть, дядь Илья! Ты поищи. Вспомни, куда ты его захоронил.

Встав с лавки, дед Илья дробно перебирает босыми землистыми ногами и, поворотясь к иконам, истово крестится, приговаривая:

— Вот, истинный бог, нету у мине хлебушка! Нечем пособить голодным. Хоть пойди да сам глянь. Себе вон чуток осталось на прокорм — и все. Пойдем покажу.

— Да ведь с тебя немного и причитается-то, — возразил Тимофей, вставая и направляясь за дедом, — всего тридцать пудов.

— У-у! — заныл дед, отворяя дверь. — Глянь, глянь в анбаре! Там, ежели все до зерна подмести, и то тридцать-то пудов не наберется.

С крыльца дед шустро вдарился к амбару, но Тимофей придержал его:

— Ты, дядь Илья, не в анбаре, а в другим местечке покажи…

— Где хошь, там и покажу.

Для начала обошли конюшню, в хлев завернули, в баню, по гумну потоптались, возле погреба постояли. А потом дед решительно к крыльцу направился. «Уж не осознал ли?» — подумалось Тимофею. Но дед завел его в чулан, а выйдя оттуда, лихо взметнулся на чердак, маня за собою Тимофея. Потешил старика председатель Совета — побывал и на чердаке. После того снова во двор дед подался, соображая, куда бы еще ткнуть носом этого настырного гостя.

— Дак как же нам быть-то, дядь Илья? — озабоченно молвил Тимофей. — Хлебушек позарез нужен, а у тебя он без употребления лежит.

— Эт и где же лежит-то? Христос с тобой! Ведь везде я тибе обвел…

— То-то вот и оно — обвел, думаешь. Теперь давай-ка я тебя поведу!

— Куды ж еще весть-то ты мине собралси?

— А куда нос покажет. Пошли!

Тимофей круто развернулся и пошел в избу. Дед — за ним. Через прихожую — прямо в горницу и к глухой стене. Наступил на две крайние половицы — не прибиты.

— Поднять их аль не надо?! — сурово спросил Тимофей, впившись желтыми, как у кота, глазами в подходившего Илью.

Ахнул дед, словно ему кипятку за шиворот плеснули, сжался весь и запричитал:

— Ах, моше-енник! Да что ж у тибе нос-то, собачий, что ль-то? Ах, грабитель! Креста на тибе нету! Весь хутор ограбил, все зачистил. Одно тебе прощенье — себе не берешь…

— Креста нету, и себе не беру — верно. А мошенник-то не я, дядь Илья, а ты самый настоящий мошенник и есть: перед богом клялся, на иконы крестился во всю грудь, а сам хлебец прячешь от голодных. Заодно, что ль, с богом вы против умирающих с голоду восстали? И сына родного подвел. Егор-то ведь тоже говорил, что нет у вас хлеба.