Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

— Чего ж ты, так ни одного и не рубанул? — спросил Семка.

— Опять бестолочь. Это же — бой! Так он и называется — бой. Убивают, стало быть. Там слюни-то распускать некогда. Ежели ты не рубанешь, твоя же башка слетит. Оставь его, пожалей, а он опять же либо тебя, либо товарища твоего ухайдакает… Нет, братишечки, людей до войны уговаривать надоть, чтоб не схватились они, как звери. А коль началась она, тут уж слова не нужны — бей! Чем больше, тем лучше, чтоб скорей охотники задираться перевелись… Да ну вас! Какой ведь разговор затеяли на ночь глядя. Небось, уж двенадцатый час пошел. Пора и нам на место… Тебе, Сеня, Григорий кланяться велел. Ежели не дадут нам поспать беляки, заскочит он за мной сюда.

Затоптав догоревшие до пальцев окурки, разошлись они по местам. У Василия этот неприятный разговор с ребятами оставил какой-то щемящий, тревожный осадок в душе. Думал он успокоить Катю да уговорить, чтобы при первой же возможности уезжали все они домой. А как вошел в избу да увидел Катю в слезах, понял, что никакие уговоры тут не помогут. И перевел в уме: «Лучше б, наверно, не приезжать сюда на ночь».

Закрытая легким белым покрывалом, Катерина лежала на спине. Приподнятый, вздувшийся живот вздрагивал и трепетал от рыданий. Быстро, по-солдатски, раздевшись, Василий нырнул под покрывало и, целуя мокрые Катины щеки, выговаривал с передыхом:

— Ладушка ты моя… ненаглядная! Немного… нам выпало радостей… да сколь же теперь… слезы-то лить!.. Это ведь и маленькому нашему… повредить может.

— Знаю, Васенька! Все знаю, а совладать не могу с собою, — стонала она. — Не прикажешь ведь глупому сердцу… Ой, чует оно чегой-то неладное, Вася!.. Прости…

Зажал он ее горячие губы своими, щекоча усами нос и мокрые щеки. Долго трепетали в жарких, ненасытных объятиях, а потом, желая прекратить эти сладкие муки, Василий взмолился:

— Все, ладушка милая! Поспать хоть маленечко надоть. За полночь время-то перевалило.

— А ты поспи, поспи, родной. Не разговаривай. Мне делать-то нечего — высплюсь… Поспи, боль моя сладкая, спи спокойно. А я глядеть на тебя стану, чтоб на всю жизню наглядеться, родимый!

Какой уж тут сон! Однако усталость брала свое, и Василий стал прилаживаться половчее, чтобы задремать. Хотел повернуться на правый бок, но она не позволила.

— Не отворачивайся только, залетушка мой ненаглядный!

— Да чего же глядеть-то в потемках? — возразил он.

— Вижу, все вижу, родной! Дедушка-то наш вон совсем темный, а ведь сам ты сказывал, как доглядел он все раны твои… Спи, молчать буду.

Василий умолк, ощущая на груди жаркое тепло ее руки. Молчала и Катя, чутко прислушиваясь к редким и глухим ударам в животе. Там давно уже зародилась новая, неведомая жизнь. Кто там — сын или дочь — и что ожидает его, когда он встанет на свои ноги и пойдет с другими людьми по родной земле? Увидятся ли они с Васей, с отцом?..

Наконец, покой начал овладевать и ею, но был он пугливым и ненадежным. Катя то закрывала глаза, то снова широко распахивала их и стала замечать, что в избе вроде бы света прибавилось, виднее сделалось. Дни-то теперь самые-самые длинные. Заря с зарей почти что сходится. Не успеет по-настоящему стемнеть, как снова едва заметно свет забрезжится.

А тишина стояла такая нерушимая, что даже слышно было, как перелетал комар с одного окошка на другое, как во дворе кони изредка переступали с ноги на ногу… И вдруг — та-та-та по перекрестью рамы. Вздрогнула Катя и, словно курица, защищая цыпленка, прижала Василия сверху рукой. Стук был негромкий, но Василий услышал его и, отмахнув с себя покрывало, бросился к окну.

— Ты, Гриша?

— Чехи! Скачи живо на место!

Минуты не понадобилось, чтобы солдату одеться. Выскочил во двор, подтянул подпруги. А Катя, с распущенными волосами, в ночной рубашке, босая, стояла уже у растворенной калитки. На ходу прижал он крепко жену ненаглядную, выскочил с конем в калитку и уже из седла крикнул:

— Прощай, Катя!

И запылила дорога копытами солового коня. Григорий уже скрылся из виду, а через полминуты скрылся и Василий.

Может быть, и хорошо, что не дано человеку знать, когда он прощается с близкими в последний раз.

Шли первые часы «черного четверга». В районе железнодорожной станции, как и в других местах, красногвардейцы, измученные дневной жарой, неустроенностью, беспечно спали в прохладных окопах. Ромка Данин и Яшка Шлыков так и держались вместе. Сунув скатки под головы и обняв винтовки, они спали, прижавшись к передней стенке траншеи.

Долг солдата — победить или умереть. А военачальник высокого ранга обязан и далеко вперед видеть, и уж, конечно, знать обстановку. Командующий, не обеспечивший необходимой разведки, — преступник. Ни командующий Сугаков, ни высший военный совет, созданный за неделю до восемнадцатого июня, ничего не предприняли, чтобы выяснить силы противника, и подставили головы тысяч красногвардейцев под нависший чехословацкий топор.

Ромка с Яшкой считали себя уже солдатами обстрелянными, бывалыми. Да и обмундированы были почти по-настоящему. Слева от них стояла большая дружина крестьян из села Николаевского. В первом бою отличились мужики организованностью и храбростью. А справа, ближе к железнодорожному полотну, находились только что мобилизованные горожане. Эти одеты были кто во что, не хватило им обмундирования.

Винтовками, правда, снабдили всех, и патроны можно было не экономить. Но не только стрелки — артиллеристы и конники — все спали. Зато белочехи, по всей видимости, отлично знали и расположение красных войск, и общую обстановку в городе. Переодетые белые офицеры шныряли всюду. Сочувствующие белым находились и среди высшего командования, и в исполкомах Советов. А возглавлял группу чехословацких войск русский полковник Войцеховский.

Огонь противника грянул, как гром с ясного неба. А небо и впрямь было ясным, предвещая новый знойный день. Да глядеть-то на него было некому: земные кровавые дела повенчали всех! Сколько матерей, жен, сестер остались без своих ненаглядных в первые же минуты этого страшного боя. Да и не бой это был, а жуткая бойня.

Красноармейцы, вспугнутые огнем чехов, как куропатки на току, выпархивали из окопов и, отстреливаясь на ходу, пятились к станции. Некоторые из необмундированных стрелков бросали оружие и неслись в тыл. По сбившимся группам чехи открыли артиллерийский огонь. Шрапнель свирепо рвала незащищенных и беспомощных в эту минуту красноармейцев.

Ромка с Яшкой держались сзади в причудливо изогнутой цепи отступающих. По ним хлестали винтовочные и пулеметные струи. Но пока щадили они молодых солдат. А цепь откатывалась, все дальше отрываясь от наступающих, и никто уже не обращал внимания на то, что неслась она в зону шрапнельных разрывов. Никакой командир в сложившейся обстановке уже не мог справиться со стихией.