Борис Изюмский - Призвание

— Казалось бы, — говорил Яков Яковлевич, — учитель сделал все и объяснил урок чин-чином, и задание дал, и ответил на все вопросы. А успеваемости нет! Почему?

Он покусал дужку очков.

— Ясно: что-то недодумано! Что-то мешает! Может быть, тон учителя, общий стиль? Отчужденность? Может быть, его бесхарактерность или грубость, замысловатость речи или непоследовательность? Учитель — исследователь. Он ищет пути… чем труднее задача, тем более загорается… Но необходима система. Если ее нет, успеха не добьешься. Не надо быть «совместителем» в худшем смысле этого слова! — воскликнул он и резким жестом, — словно срывая повязку, снял очки.

Глаза у него были светлозеленые и, лишенные очков, глядели как будто с удивлением.

— Строгая требовательность не означает, Вадим Николаевич, придирчивости. И конфликт с Балашовым вы сами раздули, — одно и то же замечание можно сделать по-разному: и так, что оскорбите ученика, ожесточите его, и так, что он постарается исправить свою ошибку. Мы требуем уважения к себе, но должны и сами глубоко уважать в школьнике человеческое достоинство.

— С отпетыми лентяями я не собираюсь играть в вежливость! — бросил с места Корсунов и нервно, точно он озяб, передернул плечами.

«Ну вот, опять та же самая линия, — с досадой подумал Борис Петрович, — ему про Тараса, а он: полтораста. Нет, видимо, я так ни в чем и не убедил тогда Корсунова. Он не понимает, что иногда детям достаточно доброжелательной улыбки, кивка головы, одобрительного огонька в твоих глазах, чтобы появилась настоящая близость, безо всякого сюсюканья, появилось желание сделать так, как ты того ждешь от них».

Яков Яковлевич собрал листки доклада, провел по ним ладонью, словно погладил.

— Почти в каждой работе брак виден сразу и его можно все же выправить. В нашем труде мы брак обнаруживаем подчас слишком поздно. И если мы хотим научиться видеть его, когда еще можно помочь беде, то начинать надо с честной самокритичности. Нечего прятаться за разговоры «о трудных пятых и восьмых классах», о том, что «мы повысили требования» и потому так много троек. Все это так, но долга с нас не снимает. Главное сейчас воспитание у питомцев чувства ответственности перед коллективом, чтобы у нас были не только дружные классы, а и дружная школа. Нам нельзя забывать, что, скажем, Плотников — ученик не одной Серафимы Михайловны, а всех, здесь сидящих, потому что школа — единый коллектив, и неудача в воспитании Балашова — это неудача и Сергея Ивановича и Серафимы Михайловны…

Выступающих было много. Корсунов раздраженно отбивался.

— Советским законодательством не запрещено совместительство, хорошо работать можно и в трех местах!

— Вы о своей работе с отстающими подробнее расскажите, — раздалась реплика с места.

Вадим Николаевич иронически приподнял бровь, медленно сказал:

— Я оратор неопытный и могу сбиться, поэтому вы меня не перебивайте…

Сергей Иванович колебался — говорить ли сейчас о педагогических заблуждениях Вадима? После первого разговора у него на квартире и позже, в беседах с ним, Сергей Иванович все яснее убеждался, как неправ Корсунов. Но чем резче были их споры, тем тверже становилось желание Сергея Ивановича помочь Вадиму.

И когда Кремлев готовил это собрание, его неотступно преследовала мысль именно о Вадиме. Может быть, как раз здесь сумеет он понять ложность своих позиций и найдет силы оттолкнуться от них? Да, надо сейчас, в присутствии товарищей прямо и открыто высказать все, что он думает.

— Разрешите? — поднялся Кремлев и привычным движением расправил складки гимнастерки вокруг ремня.

— Я и Вадим Николаевич были на одном участке фронта, — дружески посмотрел он в сторону Корсунова. — На пополнение к нам пришли люди из Западной Украины. Долгие годы их сознание старались отравить ядом пилсудчины, после освобождения, в 1939 году, подышали они немного свободно — и опять попали в фашистский плен. И вот за несколько месяцев, всего за несколько месяцев напряженной воспитательной работы мы, казалось, совершили чудо. Посмотрели бы вы, как дрались эти люди с фашистами! Так нужно ли разъяснять Вадиму Николаевичу решающую роль кропотливой воспитательной работы? А к чему он сейчас свел дело? Ставит «карающие» единицы, говорит о: «безнадежных», о каких-то «пределах». Для Балашова, видите ли, предел — тройка. Почему? Откуда вы это взяли?

Анна Васильевна теперь безбоязненно смотрела на Кремлева. Во всем его облике, смуглом и худощавом лице, в гибкой фигуре, в неторопливых, но решительных жестах угадывался характер энергичного человека. «А глаза — добрые», подумала Анна Васильевна и рассердилась на себя. «Ну, чего уставилась?» Однако продолжала, внимательно слушая, смотреть на него.

— Вадима Николаевича не увидишь среди детей, запросто беседующим с ними. Окружил себя плотным слоем морозного воздуха. Ну к чему это?

«Вот улыбнулся, и в серых радужках заплясали озорные огоньки». Анна Васильевна сама себе не призналась бы в том, что Кремлев для нее был тем благородным героем, которого она давно знала по книгам, а вот теперь увидела в жизни.

Себя она искренне считала настолько глупенькой сравнительно с Сергеем Ивановичем, неинтересной девчонкой, что ей и в голову не могло прийти думать о нем иначе, как о герое.

— К школе надо прирасти душой, и тогда перед тобой откроется чудесный мир, — убежденно говорил Кремлев, — а истоки вредной предельщины Вадима Николаевича — в незнании им учащихся, в отказе от черновой работы.

— Ярлыки лепишь! — грубо бросил с места Корсунов и, не вставая, решительно заявил:

— Никто не вправе обсуждать оценки, выставленные учителем. Я отвечаю…. — он помедлил, подыскивая слово.

— …Перед господом богом! — вдруг насмешливо подсказала Анна Васильевна. Она сказала это тихо, но все услышали, и заулыбались. Анна Васильевна после неожиданного для самой себя вмешательства спряталась за широкую спину одобрительно подмигнувшей ей Серафимы Михайловны.

— …перед своей совестью! — повернулся к Анне Васильевне распаленный Вадим Николаевич и посмотрел на нее вызывающе.

Рудина выпрямилась и смело встретила взгляд химика. Он нахмурился, самолюбиво умолкнув.

Совсем недавно между ними было столкновение.

— Требовательнее, сударыня, надо быть, — назидательно поучал ее Корсунов, — вы по молодости Афанасьеву пять поставили, а он, как известно, стал великим молчальником.

— Он отвечал на пять! — возмутилась Анна Васильевна. — А вы знаете, что у него в семье и почему он такой мрачный и рассеянный?

Ее до глубины души возмущало стремление Корсунова прикрыть сухость, нежелание трудиться кропотливо, разговорами о своей высокой требовательности.