Вера Кудрявцева - Летний дождь

Глобин слушал покорно, молчал. Выбрал наконец момент, сказал в ответ на горячую тираду свояка:

— Устарел ты, Петро. Ох, и отстал ты в жизни, — и обвел с сожалением стены старенького, рубленного еще его дедом домишки.

— Ну дак как насчет амбаров-то?

— Во-он! — прошептал побелевшими губами Петр Иванович. — Во-он!

Отыскивая в потемках сеней дверную ручку, Глобин думал зло: «Ох, и дурак я! С кем связался! Да рази с им можно дела делать? Путаются под ногами!» — скрипнул зубами.

В машине ждал его Юрий.

«…И этот, поди, такой же — в батюшку. Зачем позвал его? Такие не ко двору мне. Ладно, поглядим…»

Бежала «Нива» Глобина по спящей улице села, потом уверенно нырнула в темень леса, а Глобин все ни как не мог выговориться. Слушал Юрий, поражался откровенному, давно, видно, ставшему уже нормой поведения цинизму этого человека.

— А у нас все идеи-мечты распрекрасные! Рости, мол, крестьянин, хлеб да мясо, а мы тебе и удобрим, и польем, и построим, и подвезем… у меня только на шее таких помощничков около десятка. А на деле? Ну-ка сунься-ка к ним с голыми-то руками? И того-то у них нет, и другого-то не водится! Э-э, думаю, для кого нет, а для меня все будет!..

— И организовали им рай в Еловой! — подсказал Юрий, только теперь поняв, чем так возмущалась Елизавета Пахомовна.

— Уж набрякали? И построил! И организовал! И не скрываю! И никакого нарушения в этом не вижу!

— Как говорится, днем — кафе! Вечером — ресторан! — засмеялся Юрий.

— Да деревушка-то эта все равно опустела! — горячо убеждал его в своей правоте Глобин. — Ну, подправил там несколько домишек, лосей завез — в моде теперь старинные страстишки, куда от этого денешься? Мне и надо-то было всего-навсего со строителями районными контакты наладить, с Сельхозхимией да с Сельхозтехникой. Остальные у меня и так в горсти: одни любят телятинку, другие баранинку, третьи поросятнику… Ради дела какой грех на душу не возьмешь…

— Партийные постановления вроде не к таким контактам призывают, — будто испытывая подпившего и оттого, видно, развязавшего язык Глобина, заметил Юрий.

— Э-э, молодой мой друг! Постановления — свежие, да люди-то все те же! Приехали!

Неожиданно расступился ночной лес, и из его тьмы открылся, как в сказке, двухэтажный городок. Много зелени, огни.

Но, присмотревшись, Юрий понял: хорошо только на небольшом пятачке. А чуть подальше, так в дождь — надевай сапоги, иначе не пройти по улицам.

«У отца на центральной усадьбе все разумнее, — думал Юрий. — Дома поскромнее, зато почти все село новое, благоустроенное».

— Как оазис, — надо же было что-то сказать Глобину, ждет, привык, видно, к похвалам.

— Островок в пустыне, как любит говорить наш новый секретарь райкома товарищ Степанов.

— Степанов? — вспомнил Юрий. — Он — секретарь?

— Так точно! И я уже успел о тебе с ним перемолвиться!

— Обо мне? — удивился Юрий.

— Точно так! Зевать, что ли, — такая птица к нам залетела! Со спецами у нас туговато. К отцу, думаю, не пойдешь — пресно будет после громадных строек да заводского производства. А у меня есть возможности размахнуться, коли пожелаешь!

— Ну, вы и… — невольно признавая его силу, посмотрел Юрий на Глобина.

— Точно! Коршун! — захохотал Глобин. — А такое ты где видал? — И погнал «Ниву» к Дворцу культуры. Рядом с ним на огромной площадке стоял настоящий самолет, поблескивая крыльями.

Дрались у его ступеней мальчишки, тузили друг друга почем зря.

— Этто шшто такое? — навис над ними Глобин. — Шшто за драка — шуму нет? Это вы так гостей принимаете опять?

Мальчишки резко разделились на две команды, смотрели враждебно друг на друга.

— Гости! — пискнул один из них. — Рассветовские это! Повадились каждый вечер! Не ихний самолет! Пускай свой заимеют!

— Я те покажу — свой-чужой! А ну — рассветовские! Карабкайся в эту телегу! Ну!

Рассветовские кинулись к ступеням, толкая друг друга, заторопились в самолет, И вот уже выглядывали, счастливые, из его окошечек.

Задумался, глядя на них, Глобин, завесил рыжими бровями глаза.

— Вот тебе и весь сказ, — ласково это у него получилось. — Ты думаешь, им важно, как я добыл этот аэроплан? Ни черта им это не важно! Оне запомнят, как игрались в нем, как летать мечтали. Ну и меня, может, заоднем спомнит кто. Памятник можно сказать, при жизни это мне…

«Ну и тщеславие у тебя, товарищ Глобин, — усмехнулся Юрий. — Величиной с этот самолет!..»

Назад, в совхоз «Рассвет», ехали молча. А там ждала Юрия беда. У ворот стояла машина «скорой помощи». Медсестра Танечка, ни на кого не глядя, отваживалась с отцом. Валентина Андреевна и Лена поехали с ним до районной больницы. Юрию места в «скорой помощи» не хватило, и он кинулся к «Ниве» Глобина.

Тот сидел, уронив руки на руль, ничего, казалось, вокруг не замечая. Даже странно было видеть его в такой позе.

— Все! — сказал он в пространство. — Сгорел мужик! И какой мужик!

— Что вы его хороните! — крикнул Юрий.

— Знаешь, какие у нас с ним, да и у всех хлеборобов, главные враги, — будто не слышал Глобин отчаяния в голосе Юрия. — Враги наши — всю жизнь — шаблон да овсюг! С овсюгом еще можно совладать, а вот шаблон… Я смог, а Петро — нет. Я-то смог… А какой ценой? — вдруг гаркнул Глобин. — Кто-нибудь думал когда-нибудь: а Глобину-то каково? — И не успел Юрий попросить подвезти его до района, как рванул Глобин с места свою «Ниву», помчал так в свое царство-оазис, что, казалось, опрокинется где-нибудь на повороте…

У постели больного дежурили по очереди Валентина Андреевна, Лена, Юрий.

Однажды, когда дежурил Юрий, отец открыл глаза, сказал так, словно все продолжал спорить с Глобиным:

— Нельзя, понимаешь, нельзя ценой совести. Ничего нельзя этой ценой… если вперед думать… — И опять будто уснул.

Вошла нянечка, зашептала Юрию:

— Там, уже какой день, к вашему-то отцу гражданин один рвется. Я ему — нельзя, а он опять — идет и идет…

— Пускай войдет, — открыл глаза Петр Иванович. — Лучше ведь мне уже.

Гражданином оказался, узнал его Юрий, тот потрепанный жизнью мужичонка, который рассказывал в автобусе про черта и бабу, кто из них хитрей.

— Тихо, Валя, тихо, — шел он по палате на цыпочках и сам себе приказывал. — Тихо, Валя, тихо… Петр Иваныч, доброго тебе здоровья! А это — я, Валя…

— Валентин! — слабо, но обрадованно улыбнулся больной. — Явился?

— Явился, Петр Иваныч, явился. Совесть заела! Клянусь тебе — навовсе вернулся! Валя добра не забывает! Пришел вот сказать тебе: Валя добра не забывает! Как узнал, что ты захворал, так сказал себе: все, Валя, погулял — пора за работу! — смахнул он слезу. — Ограду, какую в прошлом своем постыдном сжег, поставил, дров запас. Вот скоро сам увидишь — Валя врать не любит. Жениться наладился…