Борис Изюмский - Небо остается...

Однако в ней все более вызревала мысль, что Васильцов — это именно то, что ей надо. Вспоминая визиты к нему в госпиталь профессора, Дора решила, что Васильцов определенно станет ученым, возможно, профессором, и незачем ждать, чтобы та лупоглазая кикимора, что смотрела на Максима такими влюбленными глазами, перехватила его. Да и замужество даст право при распределении остаться в Ростове.

Сусанна Семеновна сначала и слышать не хотела о «жалком инвалиде», говорила, что ее дочка может рассчитывать на иную партию, по крайней мере, на замнаркома, но потом, тоже все прикинув, скрепя сердце, сказала:

— Ну, тебе видней…

Роман Денисович, никогда и ни в чем не перечивший жене и дочери, поддакнул:

— Вполне достойный человек, — имея в виду лишь возможное появление у них в гостях старшего лейтенанта.

Дом Спинджаров был полной чашей. Этот старинный особняк, с потолками пятиметровой высоты, забитый старинными вещами, охранялся во время оккупации старшей сестрой Романа Денисовича и был спасен ею от разорения.

На стенах висели ковры, картины, в буфете сверкал хрусталь — все это перекочевало из подвала на свои прежние места и показалось сейчас Васильцову чудом среди ростовских развалин.

Подполковник — в полосатой пижаме, шлепанцах, тщательно выбритый, с глубокими полукружьями под глазами — встретил Максима радушно, как давнего знакомого. Сусанна Семеновна была сдержанной, но вполне корректной, только временами останавливала на нем долгий взгляд.

Максима усадили за стол, начали угощать яствами, каких он в жизни не едал. Здесь были розоватая лососина, нежнейшая ветчина, слезящийся балычок. Васильцов только диву давался — откуда такая благодать?

Дора подняла бокал с искрящимся шампанским и, прикоснувшись к бокалу Максима, так что по всей квартире пошел мелодичный звон, произнесла:

— За наших защитников!

…С этого дня начались их частые встречи. Максим и Дора вместе ходили в театр, на прогулки, однажды Максим даже пригласил ее в свой «хлигель». После этого посещения дед сказал Максиму ободряюще:

— Хороша краля, повсеместно.

Акулина пожевала губами и, не желая обидеть, все же пробурчала:

— Не нашего полету, больно чепурна…

Максим и сам понимал, что не его полета, удивлялся, что же она в нем нашла? У нее был широкий выбор. Может быть, душевные качества? Но и о них он был невысокого мнения.

Максим все больше привязывался к Доре, ему уже недоставало ее. Снова и снова он убеждал себя, что не может представлять для нее никакого интереса. Но Дора так была с ним открыта, так льнула к нему, что в конце концов Максим поверил в это чудо.

— Я обожаю тебя, — говорила Дора, заглядывая ему в глаза и словно обжигая ими.

— А я вдвойне, — вторил Максим.

— Я думаю о тебе каждый час, — прижималась она к нему.

— А я хочу тебя видеть каждый час…

— И я… и я…

Дора была искренна. В конце-концов, кто в последнее время назойливо лип к ней? Красавчик с петушиным голосом, не нюхавший пороха… Папины вояки, полагавшие ослепить ее своими подполковничьими звездами… Делец средних лет, набивший мошну в тылу и с купеческим шиком расшвыривающий деньги.

Максим был настоящим: смелым, честным, умным… Она выйдет за него замуж. Пусть у Максима сейчас ни кола, ни двора — наживут. Ей хотелось уйти от мамочкиной ежеминутной опеки, проявить себя в самостоятельной жизни.

Весна задержалась с приходом. Природа застыла в ее ожидании: затаили дыхание рощи, сады, подремывал Дон, отражая серовато-белесое, почти лишенное красок небо.

…Утром Васильцов проснулся от того, что на пороге его «хлигеля» стоял Пантелеич в подштанниках, нижней рубашке навыпуск и кричал, широко раззевая почти беззубый рот в густой заросли волос:

— Ур-р-р-а-а! Мир! Ур-р-а-а! Победа!

Он обнял Максима, троекратно расцеловал его.

— Считай теперь, с унуком встренусь… Пошли, командир, пол-литру заповедную единым дыхом опорожним! — предложил Пантелеич с воодушевлением.

Радостно завихрил день Победы Лилю. Никогда еще не была она такой восторженной: обнимала отца, заплаканную тетю Настю, Дусю, кружила маму. Обычная сдержанность изменила ей. Наконец-то, наконец! Хотели, сволочи, истребить нас — так нате ж вам!

Лиля не могла спокойно стоять на месте, ринулась на улицу, в ликующую толпу, пела с теми, кто шагал рядом.

За праздничным столом отец в кителе, со всеми наградами — встал, держа перед собой худыми, прозрачными пальцами наполненную рюмку.

— Дожили до светлого праздника! — тихо, торжественно произнес он.

Изможденный, с лихорадочным блеском глаз, отец, видно, с трудом держался на ногах. Лиля подумал с ужасом: «Не жилец папа».

И тоже встала, разрыдалась. Но отец, поняв этот плач по-своему, сказал:

— Будем, радоваться!

Вечером 9 мая Максим и Дора пошли на Театральную площадь, здесь играли оркестры, люди пели, танцевали, взметался в небо фейерверк. Он отсвечивал в глазах Доры, цветные волны омывали ее счастливое лицо, поднятое к небу. Переливались всеми цветами радуги фонтаны, тела, атлантов, державших земной шар, лобастая стена полуразрушенного театра, стекла домов.

Максим и Дора пошли аллеей парка, где когда-то принимал полк народных ополченцев секретарь обкома Двинский, свернули в коридор из едва зазеленевших деревьев. Пышными кострами расцветала сирень, приветливо белела бузина. Максим остановился, стал целовать губы, глаза Доры, прошептал:

— Будем всегда вместе.

И Дора, опьяненная этим вечером, ласками Максима, шептала:

— Будем…

На свадьбе, состоявшейся через месяц, со стороны жениха не было ни души — старики Акулина и Пантелеич стеснительно отказались идти. Родичи Спинджаров приехали из Грузии, Москвы, с Урала. За столом оказалось человек сорок, и Максим чувствовал себя примаком, каким-то чужим, случайно затесавшимся сюда.

Все смотрели на его покалеченную руку, обожженное лицо и, он уверен был, удивлялись прихоти невесты: что нашла их изумительная Доротея в этом молчаливом человеке, еще не нажившем даже костюма и сидевшем среди них в армейской гимнастерке с белым целлулоидным подворотничком.

Но они старательно кричали: «Горько!» — и Максим неуклюже тыкался в темный пушок над полными губами Доры и хотел лишь одного: чтобы эта тягостная для него церемония поскорее закончилась.

…Когда на следующий день Максим объявил старикам, что покидает их, они взгрустнули.

— Шибко, Иваныч, мы к тебе привыкли, — признался дед. — Обратно одичаю в бабском обчестве.

Акулина же вздохнула:

— Не золота, болезный, жалаю — шастья.

Наконец на углу Социалистической и Кировского студентам выделили долгожданную «коробку», из которой следовало сделать строительный институт.