Борис Изюмский - Небо остается...

Наконец темноволосый, с седыми бровями, врач, плотно прикрыв дверь своего кабинета, сказал Васильцову, сокрушенно покачивая головой, что дело худо, очень худо. Необходима срочная операция, и нельзя терять ни дня.

— Вашей жене мы внушили, что требуется резекция по поводу язвенного колита.

Чудовищно трудно было Максиму Ивановичу после этого идти к Лиле, улыбаться, говорить бодро-наигранно:

— Ничего особенного. Мой лягушонок геройски перенесет вообще-то пустяковую операцию…

Но дома ощущение неотвратимой беды овладевало им. Он неистово молил жизнь, прося у нее выздоровление для Лили, прося, чтобы в трудный час его воля, вера перелились в нее, спасли ее.

Теперь в их доме все было заброшено. Хозяйственные заботы стали никчемностью. И Володя смотрел на него отчаянно-тревожными глазами, боясь расспрашивать, стараясь скрыть страх.

Временами по его лицу словно бы проходила судорога, но Володя крепился, видя, как тяжко Максиму Ивановичу, стараясь своим горем не усиливать его горе.

Они не включали телевизор — это казалось святотатством, не могли читать — сливались строчки, утрачивая смысл, не могли слышать чей-то смех…

Максим Иванович часами тщетно пытался уснуть, наконец оглушал себя снотворным, но и сквозь одурь слышал, как ворочается мальчик, а невыносимая мысль о собственном полном бессилии так и не оставляла, душила кошмарами. Он то видел Лилю окровавленной на операционном столе, то уходящей в черном саване куда-то в желтовато-коричневую мглу песчаной бури.

Васильцов знал особенности своего характера: в самые критические минуты — и на фронте, и в обыденной жизни — он умел собирать волю, принимать бой. Но с кем и как бороться сейчас?

Может быть, следовало самолетом повезти ее на операцию в Москву? Но врачи отговорили — не оставалось времени. Значит, покорно ждать?

…За день до операции он долго сидел в палате у Лилиной постели. Все понимающие глаза смотрели на него печально, словно прощаясь.

— Что тебе принести после того, как самое трудное останется позади? — спросил Максим Иванович.

— Мне ничего не надо, — тихо ответила Лиля.

— У тебя сейчас что-нибудь болит?

— Нет… — она говорила правду, — нагнись…

Лиля с трудом подняла руку, прикоснулась к его волосам.

— Ты не оставишь Володю?

Его словно током ударило.

— Ну, зачем ты так? — скрывая волнение, укорил Максим Иванович, — мы будем втроем…

Домой он возвращался, как в черном тумане. Дома все напоминало Лилю: турецкие туфли с вздернутыми носами, яркий халатик, угол дивана, где любила она сидеть, поджав под себя ноги.

Флаконы у зеркала ждали ее возвращения.

Максим вышел на балкон. Куранты на универмаге весело отзвонили: «Ростов-город, Ростов-Дон…» — из песенки об улице Садовой и скамеечке кленовой. Равнодушное небо усеяли равнодушные звезды. Два года их счастья пролетели, как два часа. Где же сердцу взять силы и пережить завтрашний день?

Болеутоляющий укол принес покой. Лиля удивительно ясно вспомнила, как возвращалась после «дня их рождения» от Максима. На подоконнике открытого окна сидела рыжая кошка и… охраняла красные босоножки. Над траншеей, прорытой на мостовой для труб, нелепо висел «кирпич» — знак, запрещающий проезд машинам. Она ничему не удивлялась — так и должно быть в свершившейся сказке. Величаво выплыл из-за угла троллейбус, обдавая брызгами солнца, горящего в стеклах. Она не шла по улице — парила над ней.

Дома, посмотрев на себя в зеркало, поразилась, какой стала молодой и красивой.

…Пройдет немного времени, и все это — солнечные брызги, кошка на подоконнике — останется, а ее не будет. Даже трудно представить, что ее не будет…

Как-то сюда, в больницу, прорвались сотрудники НИИ, а позавчера — Инка.

Лиля дала ей деньги — купить Максиму Ивановичу сорочку и через три недели, в «день их рождения», подарить ему. Не сказала вслух, а только подумала: «Когда меня уже не будет».

— Ты понимаешь, Инночка, — слабым голосом попросила она, — так и скажешь: «Лиля просила передать». Сделаешь?

— Сделаю, сделаю, — торопливо пообещала Инна, упорно отгоняя мысль, почему дано ей такое поручение.

Сквозь сон Лиля услышала позывные города, продолжение его жизни. Подумала о сыне: «Максим будет ему настоящим отцом». И еще о себе: «Разве я прожила несчастную жизнь? Не оставила добрую память? И не стоят эти два года двух десятилетий? А сколько людей даже не подозревают, что может быть подобное счастье…»

И утро, и весь следующий день продолжали оставаться для Максима Ивановича в черном тумане. Несколько часов, пока шла операция, он метался по вестибюлю больницы, а когда Лилю увезли в реанимацию, молодой смуглолицый анестезиолог сочувственно сказал Васильцову, чтобы он ехал домой отдохнуть, записал его телефон и обещал звонить.

Дома Васильцов при каждом телефонном звонке дрожащей рукой поднимал трубку. Но «оттуда» не звонили. Тогда набрал номер он.

Глухой, грубоватый голос ответил:

— Состояние соответствует тяжести операционного вмешательства…

Через два часа мягкий женский голос дежурного врача сказал:

— Стала дышать ровнее…

И еще через час:

— Открыла глаза… Пожала руку врача…

Неужели… неужели можно поверить?.. Из угла комнаты с мукой глядели глаза Володи:

— Что, папа? — он назвал его так впервые.

Где-то совсем рядом взахлеб стрекотала пишущая машинка. Максим Иванович поглядел на часы. Четыре утра. Странное время для работы. Он выглянул в дверь лоджии — оказывается, два голубя поклевывали крошки хлеба на столе. Зазвонил телефон. Уже знакомый женский голос, но сдавленно, через силу произнес:

— Состояние снова ухудшилось.

Небо розово окрасили первые лучи солнца, когда мужской голос хрипло сказал в телефонную трубку:

— Зайдите к лечившему врачу…

Горе очень сблизило Володю и Максима Ивановича. И когда Васильцов сказал, что хотел бы его усыновить, Володя ответил:

— Буду этим гордиться…

Но фамилию матери пожелал оставить:

— Надо сохранить род Новожиловых…

Был Владимир Максимович Новожилов долговяз, над верхней губой проступали у него первые темные волоски. Лицом теперь очень походил на мать — такие же зеленовато-коричневые, немного навыкате, блестящие глаза, щеточки бровей, длинноватый нос с горбинкой.

Немудреное хозяйство свое они вели споро. Володя никогда не отказывался пойти в прачечную, на базар. Охотно притаскивал в авоське овощи, молоко («тебе, батя, подкормка»). Он по-прежнему был непритязателен в одежде, бескорыстен и предельно, до максимализма, честен. Однако неприятна была его склонность к категоричности суждений: