Василий Еловских - Старинная шкатулка

— А что ты хотела?

— Забыл уже? Ты же обещал сделать с меня скульптуру.

«О, господи! Все хотят ставить себе памятники. Пушкины. Чайковские».

— Обещал или нет? Так почему не делаешь? Ведь ты уже начал.

— Сейчас я не могу. У меня срочная работа.

— И летом тоже была срочная?

— Да. И летом.

— Но сейчас, по всему видать, срочнее?

— Ну занят я, понимаешь.

— А ты что так раздраженно?.. Кто кого обманывает?

— Ну, ей-богу, мне некогда.

— Обещалкин. Болтушкин. Трепалкин.

— А ты что меня оскорбляешь?

Сердито сказал. А на самом-то деле был даже рад, что она его оскорбляет. Оскорбляет, значит, легче от нее избавиться. Хуже, когда хнычут, плачут.

— Давай, слушай, через год… — Сморщился, глядя на ее недовольное лицо: — Ну, некогда мне, понимаешь или не понимаешь? Я готовлю монумент для привокзальной площади. Меня торопят.

Зачем говорить горькую правду. Конечно, сама по себе эта правда не шибко горькая — не будет Наточкиного бюста. Но для Наточки горькая. И надо пообещать… Через год еще пообещать. Потом еще… Отста-нет! Время все сглаживает, оно — хороший лекарь, самый лучший успокоитель.

— Я к тебе завтра зайду, — сказала она, многозначительно поглядев на Ореста Михайловича.

— Я завтра уезжаю в Приозерный район.

Ему действительно надо было ехать в район, но только не завтра.

— Дай-ка мне денег. А то надо что-то и Мишке купить.

— Будто покупаешь, — усмехнулся он.

— Ну, чо это? — развела руками Ната, взяв у него две десятирублевки.

— Нету. Ей-богу, нету! — Он раскрыл кошелек. — Вот погляди.

— К субботе достань. У тебя есть сын или нету?

Она хотела съездить в мебельный магазин, посмотреть там новые стенки. Больно уж хвалят их. Деньжонки у Наты водятся. Но Орлов отбил у нее всякую охоту куда-то ехать.

После обеденного сна Ната обычно фланирует по городу. Модная шляпка с широкими полями, надвинутая на лоб почти до бровей, модное пальтецо и сапожки. Шик-блеск. Обрядится, оглядит себя в зеркало и — пошагала. Ну, не где попало, конечно, а по центру. Возле гостиницы, универмага, драмтеатра, почтамта и магазина «Мода». Бывает, что-то и покупает. Если это модное, если это самое, самое. Грудь вперед. Лицо как маска — неподвижное и недоступное. А глаза живут: зырк туда, зырк сюда. Уж шибко любит она важность свою показать.

И вечерами гуляет. Но уже не одна, а с подружками. Ну, знакомятся с кем-нибудь, естественно. Особенно у гостиницы. Ходят на танцы, на спектакли и концерты. Иногда в ресторан или кафе. Но пьет она совсем, совсем немножко. Так… лишь пригубливает. Пока пьешь, чувствуешь удовольствие. Этакая приятная теплота по телу проходит. Зато утром, с похмелья и на свет божий не глядела бы. В общем, мало пьет теперь. Но зато плотно кушает. Аппетит у нее отменный — ест больше любого мужика. Встречаются компаниями то у Наты, то у ее подруг или у кого-нибудь из мужчин. Не без этого.

Но сегодня что-то неохота идти. Тоска, тоска. Кажется, заболела.

Навалившись на подоконник, Ната тупо глядела на улицу. Снежинки мокрые падают. Скоро зима-зимушка. Где хорошо сейчас, так это на южных курортах.

Ее раздражали мысли о Чеснокове и Орлове. Она гнала их, но они были непривычно назойливы и прилипчивы.

Она появилась на свет божий в степной деревушке, километрах в трехстах от города. Мать с отцом укатили оттуда в поисках легкой, сладкой жизни, когда ей было лет шесть-семь, и теперь Ната едва-едва помнит свою двухоконную избенку с кривой рябиной в палисаднике. Она никогда не ездила в ту деревню. Зачем? К чему?..

Училась так себе. С ленцой, через пень колоду. И жила легко, как птичка. Потом мать как-то внезапно скончалась. Отец женился, и мачеха, толстая, лупоглазая ехидна, с первых дней невзлюбила Нату, заставляя ее все делать и по дому, и по двору. Отец с мачехой частенько заглядывали в рюмку. Мачеха «робила» в столовой и вечерами втихаря притаскивала оттуда полнехонькую сумку продуктов. И говаривала: «Тяни, если тянется. Сыта по горло, и нос в табаке».

Она и падчерицу устроила в столовую. Но Нате не понравилось там. Бегай как чумовая с утра до вечера, ошалеть можно. И Ната уехала из поселка, когда помер отец и мачеха дала понять падчерице, что лучше бы она убиралась куда-нибудь подальше. Город ошеломил ее до растерянности, как это, видимо, и бывает со многими девушками, приехавшими из глуши; она казалась сама себе ничтожной, неуклюжей и неумной, ходила по улицам озираясь, в общежитии неловко задевала за койки, столы и стулья. На людях угрюмилась, отмалчивалась, выглядела не то больной, не то обиженной — не поймешь. Даже сама чувствовала это и, чувствуя, стеснялась своей стеснительности, своей угловатости и неловкости, что, в свою очередь, толкало ее на грубость («Отстаньте от меня! Что вам надо?!»), непонятную окружающим и вызывающую по отношению к Кузнечкиной холодность, порою даже неприязнь самых разных людей.

Он был подобен солнцу в ненастье: светлый, щедрый и веселый, — таким показался поначалу. Они встретились в заводском Доме культуры на выставке картин самодеятельных художников. Точнее сказать, она впервые увидела его там. Он с улыбчивой снисходительностью осматривал картины, рослый, модно одетый. Возле него стоял совсем еще молодой человек, наверное, одних лет с Натой, тоже в модном дорогом костюме, но какой-то невзрачный, сутулый и полусонно глядел на все.

А тот первый выглядел прямо-таки по-княжески. Он казался человеком из другого, более возвышенного, интеллигентного, совсем незнакомого ей мира.

Она с почтением относилась к нему, называя на «вы» и по имени-отчеству, хотя быстро поняла, что это за гусь. Поняла, что у него было много любовниц, — если бы их всех собрать, то хватило бы, пожалуй, для женского батальона, и что он никогда не возьмет ее в жены, мечты об этом по-детски наивны, глупы. «Возьмет!» Надо же! Какая она была дура!

Недели через две-три он бросил ее, и она сразу сникла, еще больше замкнулась и скоро поняла, что беременна. «Дура, дура! Тысячу раз дура!» Делать аборт врачи откажутся — поздно. И, кроме того, она почему-то боялась огласки. А теперь вот смеется: «Хо-хо, нашла чего бояться!» Ната была в те дни точно пьяная, натыкалась не только на койки и стулья, но даже на стены; все кругом поблекло, потемнело в ее глазах. Была минута, когда она сказала себе: «Лучше умереть» — и даже решила, как умрет — повесится; утопленники пугали ее, броситься под машину или поезд — изуродовать себя, — нет! Она замахала руками, будто избавляясь от дьявольского наваждения.

Она ненавидела его и… все еще любила, на собственном опыте убеждаясь, что уж лучше что-то одно — любовь или ненависть, а слитые воедино, они представляют собою гадкое чувство.