Василий Еловских - Старинная шкатулка

В апреле померла мачеха. Прямиком в преисподнюю покатила. И Ната ездила в поселок, — делили наследство. Сколько у мачехи родичей. А у отца одна Ната. Кто жил в отцовом доме? Ната. А родичи? Те не жили. А вот руки к отцову наследству протягивают. И Ната, конечно же, захватила львиную долю всего добришка, пошумев и поспорив, как без этого. Еще до раздела имущества, она, оставшись одна, тайно вышарила на дне комода пачку облигаций и положила ее на дно своего чемодана. Это те же денежки.

Мишка подрос, хромоногая старушка умерла, и Ната теперь оставляла сына одного. Бывало, у нее на квартире собиралась компания. Выпьют, пошумят — тоже не без этого. А Мишка тутока, под ногами путается. Раз осенью, после ресторана поехала Ната с новым дружком в другой город, верст за двести. И там прожила день и две ночи. Бог ты мой, какой это был день и какие ночи! М-м!.. Не зря поэты так восхваляют любовь. Невесело на свете жить, коль сердцу некого любить. Милее всего, кто любит кого.

Приехала домой. И будто ледяной водой обкатили. Мишки дома нету. Его увела к себе соседка. Противная такая бабенка. Интеллигентку из себя корчит, законницу. «Ваш сын рылся в помойке. Ел там картофельную кожуру и хлебные корки». Всем, сволота, растрезвонила. Соседи написали письмо в милицию. И тут началось… Проверки. Расспросы. Допросы. И вот судья, тощий как вобла (от чего это он такой?), читает холодным голосом:

«Кузнечкину Наталью Ивановну, родившуюся 16 января 1951 года… лишить родительских прав в отношении несовершеннолетнего сына Кузнечкина Михаила, первого августа 1971 года рождения, передав его органам опеки».

Возражала, естественно. Даже жаловалась. И все без толку.

Конечно, Мишка мешал ей «красиво жить». Это она вскорости хорошо поняла. И вообще она не любит ребятишек, хотя и скрывает это. Капризны, надоедливы, одна с ними возня, морока. Ната не может понять баб, которые говорят, будто не могут жить без детей.

Шли, летели годы. Недаром в песне поется: «А годы летят, наши годы, как птицы летят…» И вот народился у нее еще один наследник. Эдик. Что же это она второй раз маху дала? Нет, «маха» не было. Был расчет. Чесноков Роман — мужик денежный. С тугой мошной. А Марьюшка его даже рожать не может (тоже мне баба!). Говорят, богатому черти деньги куют. А Роману — покойники. И Ната, действуя с дальним прицелом, решила накрепко привязать к себе Романа слабенькими ручонками Эдика. Ведь Чесноков уверял ее, что все сделал бы для сына, если бы он появился. Но!.. Судьба придет — по рукам свяжет. Еще в больнице ей сказали, что сынишка у нее того… Слабоумный. По-научному, дебил называется. Ну, что за мужик Роман этот: с одной вообще не может ребеночка сработать, а с другой родил дебила. Эдик напугал ее. Что она будет с ним делать, с полоумным? Тут, пожалуй, и сама тронешься. И Ната еще в роддоме написала «отказную»: я такая-то… отказываюсь от сына… И в дальнейшем никаких прав на него иметь не буду.

Какие там к черту права!

Теперь она понимает, что Чесноков в любом случае не променял бы на нее свою яловую Марьюшку. И это злило Нату. Хотя сейчас она ни с кем сочетаться браком не стала бы. Уж теперь — дудки! Воля!.. Волюшка!..

Деньжонки Ната тянула еще с одного пехотного капитана, заявляя последнему, что Эдик от него. Конечно, не всегда скажешь, от кого ребенок. Дело такое… Но тут она знала твердо: Эдик от Романа. А лопоухому капитану втемяшивала: не забывай о сыне. Нужны рэ… То есть рубли.

Мужчинам она говорит, что ей только-только минуло двадцать два годка. Эх, где вы мои двадцать два?.. Не соврешь — не проживешь. Куда с прямотой-то? Прямо-то тока сороки летают. Орлову и Чеснокову не говорит. Те не поверят. «Молода я, молода, девица красивая…» Откуда эти стихи? Уж не поэтессой ли стала наша Ната? А что, долго ли? «Жизнь зовет!..»

Весной капитан вдруг исчез куда-то. Как сквозь землю провалился. И не найдешь ведь, где-нибудь в секретном окопе сидит, в перископ поглядывает.

Ничего! Не один же он капитан. Армия у нас большая.

Дунаев все же нашел в Кузнечкиной кое-что и светленькое, когда встретился с ней в ее уютной однокомнатной квартирке.

«А она чистоплотна, — подумал он. — Значит, не конченная пьяница. Ковер дорогой. Кресла мягкие. Телевизор. Не дурно живет, черт возьми! И, главное, квартира со всеми удобствами. Не то, что у меня, грешника».

Женщина вопросительно, с некоторой настороженностью глядела на него.

Степан представился ей.

— Мне хотелось бы с вами поговорить.

— О чем поговорить?

— Уделите мне, пожалуйста, минут пять.

— Ну, хорошо. Раздевайтесь.

«А она деловита».

— Только я тороплюся, — соврала Ната. — Мне некогда.

«Тихий, деликатненький, — с некоторой иронией подумала она. — Сразу видно — слабак. За каким чертом он приперся?»

Степан включил магнитофон.

— Скажите, пожалуйста, Наталья Федоровна, почему вы не работаете? Ведь вы еще молодая и здоровая.

— А вы что, проверяли мое здоровье?

— Ну, не инвалид же вы, — как мог, мягко проговорил он.

— Да, уж и не шибко здоровая. В поликлинику давно дорожку протоптала. А не работаю временно. А вам-то, собственно, какое дело до всего этого?

Говорит грубовато. С явным вызовом.

«Накрашена, как кукла на плохой фабрике детских игрушек. Отмыть бы всю краску, помаду и пудру и посмотреть, какой она будет. Была бы, пожалуй, красивой, если бы не дурные манеры. По-мужичьи размахивает руками. Пошлые ужимки. По-сибирски крепкая. И рожать может так… между двумя танцами».

Он отметил про себя, что в квартире все разноцветно, пестро.

— Какой у вас хороший ковер.

Последнюю фразу он неожиданно для себя произнес весело, игриво. И это было ошибкой. Кузнечкина ответила с глупо уверенной улыбкой:

— А у меня все хорошее.

«Как кокетливо она поводит плечиками. И головой… Изображает элегантную».

Дунаев был всегда любезен, улыбчиво разговорчив со всеми, и незнакомые женщины ошибочно думали о нем, что он ловелас.

— Наталья Федоровна, а у вас есть дети?

— Нету.

Она заметно насторожилась. Глядит на микрофон. Но Степан чувствует: ее тревожит не магнитофонная запись.

— А сын, который в детдоме?

— Какой сын?

«До чего же натурально удивляется. Опять плечиками повела. Но уже как-то по-другому повела. И глядит совсем невинно».

— Михаил.

Помолчала секунду, две, как бы вспоминая. И торопливо проговорила:

— А! Это племянник.

— Говорят, что он все же ваш сын.

— Племянник!

— А что вы скажете о своем сыне Эдике, который в доме ребенка? — уже более сухо спросил Степан, несколько обескураженный ее упорным враньем. Она нахмурилась, сразу постарев лет на десять.

— Эдик больной. У него с головой не в порядке. И его можно держать тока под наблюдением врачей. Когда он выздоровеет, я возьму его обратно. А кто вам сказал об Эдике?