Николай Атаров - Избранное

Ему сейчас не нравилось, что отец куражится, воображает, что всех умнее и выше. Хвастун, скажи ему: «Садись в «качалку»!» — и ни секунды не подумает, качнет «качалку» и рухнет на сиденье.

Их обгоняли идущие с ипподрома. Редьке казалось, что отца обходят стороной, потому что отсидел две недели. Впервые было жалко отца, стыдно.

— Подумаешь, пьяница… — простодушно болтал отец, перескакивая с пятого на десятое. — Знаешь, сынок, как при Петре Великом наказывали пьяниц? В тюрьму сажали! Да, сажали. А на шею вешали чугунную медаль с надписью «За пьянство». И, думаешь, сколько весила та медаль? Семнадцать фунтов!

Редька скупо кривился, не зная, придумал отец или где-то взаправду вычитал. Все-таки папка много чего знает, побольше других.

— Считай, сколько будет, если такую медаль на килограммы? — допытывался отец.

— Я уже высчитал, — в угоду отцу отвечал Редька, — почти семь килограмм.

Вдруг стало грустно отцу, он вздохнул:

— А ведь, поди, дефицитный был на Руси чугун. Хорошо считаешь, сынок.

— А еще говоришь, зачем мне школа.

— Нет, учись. Ты учись, сынок. Разве я что говорю?

Так они дошли до полянки, где стояли телега и Маркиз. Отец сказал:

— Ты покорми меринка. Я сосну часок.

Маркиз стоя дремал. Сейчас пройдут мимо — он даже не будет знать. Опять отец был далеко-далеко. Шел чужой человек.

И вдруг все, чем Редька жил в этот день, — снежная жижа, холодящая коленки, и нежданный солнечный свет, желтая кепка Цитрона, лезвие ножа в его рукаве и алые резинки на тонких ногах коня, — все-все вспомнилось здесь, среди зимнего поля, и он тонким голоском закричал:

— Ты и не думай Маркиза на живодерню! Не дам его тебе! Пускай еще поживет!

— Да разве можно на живодерню? — сказал отец, склоняясь над Редькой, как прежде, как в те годы, когда он бывал смешной и хороший. — Что ты, дурачок? А сколько тебе лет, сынок?

— Давай ему хомут купим! — ничего не слушая, кричал Редька. — Я ж тебе когда еще говорил: холку ему натерло! Тебе бы так!

— Что ж, давай. Деньги есть. Вот они, деньги. — Отец, точь-в-точь как повар в буфете, разглядывал свой толстый кошелек. — А только где ж мы купим хомут? Ты подумал об этом, сынок? Где они нынче, хомуты, продаются?

— В Козельце на базаре!

— Ну, в Козельце. Это ж в автобусе по Зарайской дороге, — протянул отец, — туда целый день мотать.

— А я без тебя обойдусь!

— Запрягай — поехали. Поздравляю. — И отец, как встарь, щелкнул его по лбу. Не больно.

То, что дал отец на хомут, Редька спрятал в школьный пенал, пенал — за гардероб в комнате Раузы. Сперва спрятал у себя за шкафом, но вовремя вспомнил, что там стоит мышеловка — место небезопасное. Могут заглянуть.

Отец расщедрился. Полковник сообщил адрес. Значит, можно ехать? Все-таки было страшно: никогда он в автобусе по Зарайской дороге не ездил. В поезде — другое дело. Вот если бы бабка приехала или еще лучше — дядя Боря. Вот бы с кем в Козелец!

Дни шли ни шатко ни валко. Плохое время. Школа — в другой стороне от ипподрома, на шумной улице, где гремел трамвай и бежали грузовики. Совсем в другой стороне. И туда он отправлялся — хочешь не хочешь — каждый день. В семь тридцать утра он выходил из ворот. И хорошо, если по дороге встречал попутных мальчишек. Тогда не так скучно.

Зимним днем во дворе не разгуляешься — не с горки же кататься. Васька Петунин продал мотоцикл. И, говорят, по дешевке — просто испугался «кодлы» после поджога. Так Редьке отец объяснил, он Ваську и раньше ни в грош не ставил. Художник перестал ходить — может, заболел? Или умер? Тогда все равно сюда принесут. Котят раздали по квартирам. Только один остался. А еще одного задавил автобус, и Редька схоронил его под знакомой сосной. Могилу копали с Женькой.

По вечерам тоже не светит: погасли огни в Заречье, ярмарку свернули после ноябрьских праздников. У Лильки часто гуляют штукатуры. Однажды Редька подсмотрел, как они зарыли бутылку в снегу у подъезда. Потом, верно, пойла-то не хватило, вышли и откопали. Лилька выбежала поглядеть, что они делают во дворе. Они, смеясь, объяснили:

— Мы ее тут на холодке подержали.

Редька по смеху понял, что врут. Просто из жадности заначили.

Все время что-то угнетало его. Ему даже приснился сон: пламя разливается на асфальте, и окна распахиваются, свистит милицейский свисток. И было отчего присниться: на скамейках поговаривали, что всю «кодлу» отправят куда-то еще до Нового года: «Пора им сухари сушить».

Он сухарей не сушил, делал вид, что это его не касается. Но угнетало его и то, что Цитрон сделал вид, будто пошел на стройку, хотя и прогуливал через день, и то, что Сопля откололся — с перепугу, что ли? Говорят, в танцевальный кружок при ЖЭКе зачислился. Одна хитрость. Редька мог бы от Лильки узнать подробности: там она верховодила по вечерам.

Потейкин заходил, но реже и реже. Расставлял с Редькой фигуры на доске и охотно пил чай. Но при отце кителя не снимал. Отец считал его «гигиенистом» и был равнодушен к его посещениям. Отец и Маркиза позабыл, будто зимой возить нечего. С утра уходил в дорожную бригаду и все присматривал новую должность — не прогадать бы.

В первые дни декабря снегу поднавалило. На кладбище утонули все скамейки, ограды, кресты. Когда Редька запрягал Маркиза, тот протягивал голову, помогая до себя дотянуться. Он подставлял чурбак и, оглядевшись, чтобы никто не видел, целовал Маркиза в верхнюю губу между теплыми ноздрями. Потом садился в телегу, на полированную до блеска доску-скамейку. И старый мерин трогался с места. Железные обода колес ходили восьмеркой, поблескивая на солнце.

Когда он крикнул в поле отцу тонким голосом: «Пускай живет Маркиз!» — он еще не знал, что так его любит. Если не было работы — возить песок и гравий — и мраморщики не просили отвезти на место плиту для памятника, — он вываживал его шагом до самых оранжерей и все поглядывал при этом на больную холку, где кровавая потертость смазана мамкиным душистым вазелином. Плохо наше дело, Маркиз. Куда ни кинь — надо ехать за хомутом. Он уже знал, что до Козельца четыре часа езды от автобусной станции возле рынка.

Вблизи оранжерей однажды вышли навстречу Цитрон и с ним трое. Загородили дорогу Маркизу, разговор повели как будто не с Редькой, а между собой. Это — чтобы он слушал и вникал.

— Дело пахнет керосином, — говорил Цитрон и, повертев кольцо, снял его с пальца — там на пальце татуировка. — Редька нас выручит. Мы ему скажем, он на себя примет.

— А что, в самом деле, он махонький, с него и спросу не будет, — поддерживал разговор Сенькин, хоть и не выше Редьки этот амур-переросток.

— А меня прикрывать будете, — говорил Цитрон. — А то дадут мне на всю катушку.

Так они поговорили среди поля и расступились. Редька повел Маркиза своей дорогой. Не хотел он прикрывать Цитрона. Жалко было и себя и мамку. А Маркиз — кому он будет нужен с растертой холкой? Теперь Редька один отвечал за жизнь старика.