Николай Атаров - Избранное

— Ишь, тени испугался, — смущенно сказал Полковник. Как будто это он сам испугался тени.

А может, и в самом деле сдрейфил? Все-таки надо решиться — от такого коня дать повод в руки ребенка. Редька это почувствовал и понял. Он сейчас сам хотел быть маленьким — просто из благодарности к этому человеку. Таким он бывал только с дядей Борей, но ведь и тот его сажал на колхозного коня, не боялся. Теперь Полковник шел с другой стороны Лозунга, и его не было видно, когда он стал рассказывать о том, отчего пугаются лошади:

— Во всем мире не найдешь двух одинаковых лошадиных ртов или лошадиных боков… И пугаются все по-разному. Некоторые боятся всего, что над их головой, — перекладины в воротах или даже птицы. Такой был у нас Гуинплен, вечная ему память.

— Подох?

— Опоили, черти… А некоторые боятся того, что у них позади, — даже курицы или девчонки. Предводителя, когда за границу возили, так чуть не пристрелили в самолете — такой он был паникер опасный. Чуть было самолет не опрокинул. А Лозунг боится того, что у него под ногами: тени, лужи, жерди на дороге. Сам видел! Но ты запомни: за испуг нельзя наказывать. Если чего-то испугался, — не бей, обожди.

Он шел, не видя Полковника. Помалкивал.

— А иной раз думаешь — испугался, а это он играет. Он, как маленький, — резвится, сам не знает с чего. Просто жить ему нравится. С лошадьми, брат, много надо терпения. Силой не заставляй его идти на страшное. Вот жердь на дороге. Ты отъезжай, а потом подводи потихоньку. Иногда несколько дней. Пусть он сам перейдет шагом через страшную жердь. Ну-ка, подружись с Лозунгом.

Они остановились. И Редька, поняв Полковника, стал гладить тонкие ноздри коня, который казался ему просто волшебным, лучше всех. Про него сказали, что он злой, а хотелось, чтобы он, как Маркиз, опустил голову, помог до себя дотянуться. Но Лозунг царственно держал осанку, не снизошел. Тогда Полковник подтянул стремена повыше, взял Редьку под мышки и вознес на коня. И Редька судорожно заелозил ногами, чтобы найти стремена.

— Первое правило: на стременах не ездить, — заметил Полковник и придержал ногу Редьки. При этом он нечаянно нащупал дырку в подошве его башмака. — Сапоги тебе нужны.

— А знаете, сколько подметки стоят? Даже кожимитовые.

— Что, дорого?

— Денежку! Мать сказала: отец пару сапог истоптал, пока отсиживал. — Он громко рассмеялся. — А еще, говорит, отсиживал!

И Полковник посмеялся. Но, может, немножко грустнее Редьки. Вспомнились ему маленькие подарки, которые посылались в конце войны из австрийского Тироля в детский дом за Вологду. По воскресеньям он с товарищами отправлялся на главную улицу, шли из магазина в магазин и покупали все, что можно было купить: немецкие краски, тирольские коньки, итальянские мячики, австрийские шортики и майки, мыло в тюбиках, зубную пасту. Потом упаковывали в два-три больших ящика и отправляли с попутной машиной в Грац, а оттуда полевая почта двигала все это хозяйство в Россию. Почему этот мальчишка, бежавший по кустам, освещенным отблесками горевшего мотоцикла, напомнил о тех сиротах, почему заставил искать их письма и рисунки, шарить в ящиках письменного стола? Четверть века назад детдомовские мальчики хотели стать матросами, девочки — артистками или швеями. Сбылись ли их желания?

— В конном спорте надо думать, Редька, — говорил Полковник, а сам-то находился далеко-далеко, в австрийском Тироле. — Хочешь не хочешь, надо учить арифметику, алгебру, тригонометрию. Хочешь не хочешь. Ну, хотя бы на тройки. Для начала. Ты в каком классе?

— В четвертом «Б».

— Вот. Надо не просто уметь думать. Я тебе по секрету скажу: надо быть мыслителем. Лошадь дурака не любит. Мозгами надо шевелить. Верно говорю?

— …

— А ты шевелишь?

— Не знаю. Я отстал. Ничего не смогу.

— Сможешь! Я тебе говорю: сможешь. Если мы с тобой захотим, — все сможем. Мы сейчас не можем тебя принять в ученики, ты запустил учение. Мы тебе сапоги дадим. А Лозунга я тебе не дам, прямо скажу: дорогой конь. Три тысячи за него заплачено. Будешь пока своего Маркиза кормить и холить. И чтобы никакого гайморита! Маркиз на погосте, а ты у нас в конюшенных мальчиках будешь числиться.

— Не обманете? — спросил Редька, заглядывая сверху, с коня, в глаза Полковнику.

Тот выдержал этот взгляд, молча снял Редьку с коня. Отпустил подпруги. И Редька, уже зная, как другие ученики расседлывали своих коней, потащил себе на грудь тяжелое седло Лозунга.

Вдвоем они поднесли седло к десятичным весам. Редька не отдавал Полковнику, не уступал свою часть ноши. С седлом в ногах стоял он на весах перед Полковником.

— Весу тридцать семь килограмм, — говорил Полковник. — Значит, твоих тут тридцать один. Вес ягненка. Надо бы тебе прибавить. С недокорму люди тощают. А я не люблю понурых.

— А я не понурый.

— Конечно, не понурый. Я не люблю, брат, жиденьких, хмуреньких, скучненьких.

— Сопли-ивеньких? — пропищал Редька, стараясь попасть в тон игры.

— Сопливеньких, сереньких, средненьких.

— Ма-а-ахоньких? — совсем тоненько пропищал Редька.

Игра ему нравилась. Он чувствовал, что им обоим нужно, чтоб это продолжалось.

— А почему вы тогда спросили про песню? — вспомнил Редька.

— А потому что была девочка, жила в детдоме, ее родители умерли с голоду в Ленинграде. Написала мне, что был концерт самодеятельности, и она пела «Кто там улицей крадется?». Стал я всех спрашивать в полку, а после войны искал в песенниках — и не нашел. Было это давно. Выросла, верно, та девочка. И сейчас грустно бывает, Редька: была девочка, пела «Кто там улицей крадется?», а я не видел ту девочку, не знаю той песни… Давай за хомутом вместе поедем!

— Давай!

— В воскресенье! Выходи в семь утра к воротам кладбища. Буду ждать.

И снова Редька спросил Полковника:

— А вы не обманете?

Мать не знала. Он не сказал ей — ведь они же скоро вернутся.

Зато Трофимыч вышел проводить Полковника, принес кошелку с провизией. Полковник принял ее без радости, потому что кошелка была плетеная, из цветной соломки, с красно-желтыми петухами. Бабья сумка.

— Шлях дальний. Вечерять будете.

— Что ты, Трофимыч, побойся бога, — укорял Полковник, заглядывая в кошелку.

— А твоя лошадка? — спросил Трофимыч Редьку. — Аргамак настоящий! Батька нынче в норме? Ничего, я догляжу в случае надобности.

Автобус был старый, дверки долго не открывались, толпа добродушно лезла напролом. В стеклах пылали розовые пятна утренней зари.

— Добре, валяйте! — крикнул Трофимыч.

И вся дорога показалась такой же — совсем не страшной, домашней. С Полковником были они в этой чужой толпе, как заговорщики. Приятно поскрипывали, если пошевелить пальцами, новые сапоги. Полковник о чем-то спорил с соседом-инвалидом, оба, оказалось, на одном фронте воевали. Потом задремал над плечом Редьки.