Петр Капица - Когда исчезает страх

В это время гитлеровцы заметили звено приближавшихся «харрикейнов». Силы становились неравными.

В таких случаях «волки» обычно боя не принимали, — они уходили… Стремясь оторваться от привязавшихся к хвостам «китти-хауков», «мессершмитты» заметались. И это их погубило. В одно из мгновений Кочеванов уловил в прицел желто-зеленое брюхо «стодесятого» и ударил по нему из обеих пушек…

От «стодесятого» полетели ошметки. Он медленно перевернулся на спину и, кренясь на правое крыло, полетел вниз. Вдоль вытянутого фюзеляжа заскользил синеватый дымок… Затем у моторов вырвалось пламя и охватило самолет…

Из горящего «мессершмитта» выскочил пилот и раскрыл парашют: Кочеванов не стал по нему стрелять. Зачем? Фашистский летчик спускается на советскую территорию. Невдалеке береговой наблюдательный пункт. Его поймают.

Товарищи Кочеванова тем временем расправились со вторым «волком». Третий успел удрать. В погоню мчаться было бессмысленно.

Спасшегося на парашюте гитлеровца бойцы берегового поста наблюдения по просьбе летчиков привезли на аэродром.

Это был светловолосый детина с надменным, холеным лицом. На груди у него тускло поблескивал Рыцарский крест.

— Матерый фашист, — сказал переводчик. — Воевал в Польше, Голландии, Франции, Норвегии.

Гитлеровец отказывался отвечать на вопросы и требовал, чтобы о нем немедленно было сообщено по радио немецкому командованию.

— За меня отдадут две дюжины ваших пленных, — уверял он. — Я кавалер Рыцарского креста. Покажите вашего «волка», которому удалось сбить меня.

Увидев на груди Кочеванова ордена боевого Красного Знамени, он словно повеселел.

— Значит, я сбит не птенцом, а противником равным, — сказал гитлеровец переводчику. — Об этом прошу сообщить моему командованию. Для военной репутации подобные факты важны. Жаль, что у меня отняли флягу, мы бы отметили его успех. Может, у победителя найдется русская водка?

— Дайте ему граммов полтораста, — приказал Виткалов. — Авось разговорится.

Гитлеровцу налили в стакан водки и сказали, что русский летчик — спортсмен, он соблюдает режим.

Немецкий ас закивал головой: понятно, понятно. Он готов воздать должное спортсменам, умеющим сдерживать себя, но сам предпочитает веселиться, если появляется возможность. Вино — молоко солдата, оно скрашивает жизнь, придает храбрости.

Выпив водку маленькими глотками, гитлеровец зарумянился.

— Я был рассержен, — вновь заговорил он. — Меня еще никому не удавалось сбивать. Поляки и французы воюют примитивно. Но я прощаю русскому спортсмену. Вы сбили летчика экстра-класса. Сам фюрер… — Он показал, как Гитлер навешивал ему на грудь крест. — Готов от души поздравить виновника. — При этом немецкий ас благосклонно протянул руку Кочеванову. — На моем счету тридцать четыре машины разных стран, — похвастался он и с нагловатой усмешкой добавил — Тридцать пятый ушел от меня.

— Переведите ему, — сказал Кочеванов. — Прежде чем пожать руку, я бы хотел узнать: сколько летчиков он сбил в честном бою? Не раненых, не уставших и подбитых другими, а полных сил.

— Для счета сбитых машин состояние летчиков значения не имеет. Важен факт уничтожения, — цинично пояснил гитлеровец. — Я «волк», и этим все сказано.

— Скажите пленному, что мне не доставит удовольствия пожатье волчьей лапы. Я уважаю только честных бойцов.

Когда переводчик в точности перевел сказанное, Кочеванов повернулся и вышел на свежий воздух.

На юге было трудней, чем на севере. Ирина лишь изредка вела записи:

«12 августа. Откатываясь с армией на юго-восток, мы вволю поглотали горькой пыли донских степей, попили мутной воды из Кубани и сейчас, обосновавшись на густо поросшем берегу Терека, стремимся выполнить короткий лозунг: ни шагу назад!

Днем на нашем аэродроме для маскировки пасутся козы, а когда наступает темнота, начинается суета боевой жизни: появляются посадочные знаки, прожекторы, выкатываются из садов самолеты. Машины по мосткам пересекают ручьи, выруливают на старт и одна за другой уходят на бомбежку.

Летать иногда приходится в два приема. Для этого у нас существует запасной аэродром, называемый «подскоком». С базы мы налегке совершаем прыжок, а оттуда, основательно заправившись, отправляемся дальше.

Наша работа становится всё более опасной и трудной. Погода здесь изменчива: то дует ветер из ущелий, то наползают с гор туманы, то обрушиваются неожиданные грозовые ливни. Да и противник приспособился обороняться; если раньше гитлеровцы с пренебрежением относились к «русс-фанер» и «ночным ведьмам», то теперь они учли скорость «ПО-2» и действуют так прожекторами и зенитками, что нам трудно вырываться из огненного кольца.

Мы уже не летаем напрямки, а стороной обходим укрепленные пункты и нападаем с тыла, либо действуем небольшими группами: одни отвлекают на себя внимание прожектористов и зенитчиков, другие, приглушив моторы, беззвучно планируют и бомбят.

Летишь на бомбежку и видишь, как к звездной россыпи в небе прибавляются разноцветные светящиеся шарики, рои светляков и прерывистые огненные полоски… Огни похожи на фейерверк и кажутся неопасными. Все же хочется сжаться в комок. А в голове одна мысль: «Только бы не попали в подвешенные бомбы!»

Огненные шарики вспыхивают впереди, слева и справа. От них остается темное облачко, распространяющее запах пороха и жженого железа. Ты задыхаешься в этом чаду.

Боюсь ли я? Да, конечно. Временами изнываю от страха. Первобытный инстинкт не покидает меня. Я, видимо, никогда не избавлюсь от этого позорного чувства, но я уживаюсь с ним, я терплю, могу сделать за ночь пять-шесть вылетов. О своем состоянии я никому не рассказываю, поэтому меня считают храброй.

17 августа. Вчера мне почудилось, что пришел наш последний час. Еще днем тяжелые тучи собирались в долине, а вечер был душным, предгрозовым. Даже в саду трудно дышалось.

«Полетов не будет», — надеялась я, идя на совещание. И напрасно. В этот вечер, пользуясь нелетной погодой, гитлеровцы начали наводить переправу через Терек. Ее надо было уничтожить.

— Кто из вас хорошо овладел слепым полетом? — спросила Евдоша, глядя в мою сторону. Мне невольно пришлось подняться.

— Кого берете штурманом? — спросила она.

В Юленькиных глазах билась тревога, чувствовалось, что ее страшит сложный полет, но она, пересилив себя, согласно закивала мне: «Да, да, какие могут быть разговоры, я всегда с тобой».

— Сержанта Леукову, — ответила я.

Решено было для начала послать только наш самолет. Получив точные координаты переправы, мы с Юленькой натянули на себя прорезиненные плащи с капюшонами и вылетели, когда на земле можно было еще кое-что разглядеть.