Петр Капица - Когда исчезает страх

— В кабину! — приказываю я Юленьке.

Она торопится вернуться на место, вваливается в кабину как-то боком, головой вниз.

Планируя и чуть подрабатывая чихающим мотором, я делаю заход и в последнее мгновение по знакам замечаю, что иду на посадку неправильно — с противоположной стороны. Но изменить направления уже не могу. Только бы не промазать, сесть на освещенную полосу.

Колеса коснулись земли, по фюзеляжу застучали камешки… толчок! Правое шасси обо что-то ударилось. Зазвенело стекло… «Только бы не скапотировать!» Самолет подпрыгнул козлом и, развернувшись, остановился.

Я видела, что разбит прожектор, но соскочила на землю радостной: «Жива, Дюдя не остался сиротой!»

Прибежавшие девушки принялись нас тискать и целовать, словно мы вернулись с того света.

27 августа. Неужели наступят такие времена, что мы опять будем беззаботно смеяться и веселиться? Впрочем, мы и сейчас делаем это. Стоит выдаться свободной минуте, девочки готовы пойти в пляс и запеть: они научились дорожить каждым мгновением отдыха и стремятся веселей провести его.

Как все здоровые люди, мои однополчанки хотят естественных радостей и больше всего — солнца, добрых слов, нежности и любви. Но они могут довольствоваться и малым, тем, что дает походная жизнь, и привыкли не требовать большего от нее.

Меня в последние дни почему-то одолевает беспричинная грусть. Чем больше я стараюсь развеселиться, тем грустней делается. Наверное, тоска по Дюде и Кириллу? Но отчего под сердцем тревога? Неужели я потеряю их? Одна мысль об этом становится источником страдания.

Надо запастись терпением, война ведь кончится еще не скоро. Видимо, у меня сдают нервы. Недавно я внимательно разглядывала свое лицо в зеркале. Оно побледнело, как у всех ночников, стало менее выразительным и казалось каким-то слишком обыденным.

Впрочем, чего я на себя наговариваю. Я такая, как все наши девчата. А мы способны на многое. Таких друзей вновь не заведешь. Ведь надо было вместе пережить переход из гражданского состояния в военное, вместе втихую поплакать, поскитаться в слепящем свете прожекторов под зенитным огнем, ощутить себя на грани жизни и смерти.

…Есть звуки, от которых готово разорваться сердце. Я не выношу грустного и настойчивого зова летающего вверху самолета, когда аэродром закрыт тучами. Я знаю, что переживают там, за тучами, летчик и штурман, когда не видят места посадки. Подобное знают и мои подруги. Мы лучше, чем кто-либо, поймем одна другую. В таком единении чувств, мыслей и вырабатывается скрепляющий цемент боевого братства.

После ночных полетов мы с Юленькой спим до полудня. Вскочив с постелей, натягиваем на себя купальники и мчимся на Куру.

Эта река не похожа на равнинные. Она бежит с грохотом, прыгая по камням, быстрым, никогда не устающим, пенистым потоком. В нее нельзя запросто вскочить и окунуться. Вода закружит и унесет тебя, волоча по скользким камням.

На Куре приятно стоять в бурном потоке, держась за прочный канат, протянутый с одного берега на другой, и подставлять то грудь, то бока прохладным и хлестким брызгам. Они словно заряжают тебя бодростью и энергией реки. Выходишь из нее обновленной.

Ночью у нас с Юленькой будет трудный полет: мы должны отвлечь на себя внимание противника. Это очень опасно. Такие рискованные маневры у нас совершают только умелые. Сегодня наша очередь».

Вернувшись с патрулирования, Кочеванов пошел к умывальнику, сооруженному на краю аэродрома среди березок. Сняв шлем и реглан, Кирилл с удовольствием стал ополаскивать пригоршнями воды разгоряченное Лицо и шею.

Не успел он взять полотенце, висевшее на суку кривой березки, как появился вестовой. Солдат принес посылку — небольшой фанерный ящик, обшитый деревенским полотном.

— Вам, товарищ капитан. Видно, шефы прислали.

У Кочеванова руки были мокрые, посылку принял Хрусталев. Любопытствуя, старший лейтенант приблизил ящик к уху и встряхнул: не забулькает ли вино? Но никакого бульканья не послышалось.

Вытираясь, Кочеванов взглянул на адрес и удивился:

— Полевая почта жены, а почерк не ее.

От Ирины двадцать дней не было писем. Почувствовав недоброе, Кирилл не стал вскрывать посылку при всех, он прошел к еще не остывшему самолету, сел в кабину и там некоторое время размышлял: «Что стряслось? Почему не сама отправляла посылку? Видно, подругу попросила. Но почему та поставила не ее фамилию, а свою: Михнина Н. А.?»

Не спеша он вскрыл посылку и, увидев ее содержимое, ощутил холодящую пустоту под ложечкой. В фанерном ящичке аккуратно были уложены письма и фотографии, которые он посылал Ирине на фронт, детский башмачок с ободранным добела носком, пудреница, флакон одеколона и толстая клеенчатая тетрадь.

«Сбили, — понял он. — Ее уже нет в живых». День словно померк.

Письмо он нашел в тетради. Оно было каким-то испятнанным, точно его писали под дождем. Чернила на некоторых строках растеклись.

«Дорогой Кирилл Андреевич! — писала незнакомая летчица. — Вы, конечно, не раз обругали нас за то, что не отвечаем. Но мы не могли иначе, всё надеялись.

Простите за почерк и пятна, — не могу сдержать себя, пишу и плачу. Мы очень любили Иру, а я больше всех. Девочки поручили мне написать Вам все, как было. Ждать больше бессмысленно.

Это произошло в субботу. Ирина вылетела на своей «восьмерке» со штурманом Юленькой Леуковой. Они должны были выйти на цель раньше других и отвлечь внимание противника, чтобы мы могли напасть. Они сделали это, не жалея себя. Когда мы подлетали, то издали увидели, что прожекторы со всех сторон схватили «восьмерку» и не выпускали ее.

Мы поспешили на выручку, стали сбрасывать бомбы на зенитные батареи и прожекторы. И тут я заметила, как загорелась в воздухе «восьмерка» и резко скользнула в сторону…

Ирине удалось сбить пламя и на какое-то время исчезнуть в темноте, но вскоре дальние прожекторы опять схватили ее, и мы увидели, как «восьмерка» стала падать…

До сих пор не можем сообразить: отчего местность озарилась сильной вспышкой — от взрыва бомб или от удара самолета о землю? Клава Зябликова уверяет, что она в этот момент разглядела спускавшиеся парашюты. Но ей, наверное, померещилось, потому что никто больше не видел ни «восьмерки», ни парашютов.

Днем начальник штаба сама летала на разведку, но нигде даже обломков самолета не нашла.

В следующие ночи, мстя за Ирину, наши девочки делали по пять-шесть вылетов и бомбили так, что зарево видно было за тридцать километров. Но разве этим вернешь Ирину?

Только через две недели девочки позволили мне написать Вам письмо и отослать Иринины вещи, которые я припрятала.