Петр Капица - Когда исчезает страх

— Вайтер! Шнеллер… шнеллер!

Распахнулись двери вагонов. Из тьмы высовывались руки, они хватали за что попало, стаскивали ничего не видящих женщин на землю и толкали в строй…

Освоясь с темнотой, Ирина разглядела огромных овчарок, полицейских и надзирательниц в черных пелеринах с островерхими капюшонами.

Всех прибывших женщин построили в колонну и повели по скользкой, размякшей дороге.

Шли они долго, не видя во мгле ни домов, ни деревьев, словно накрыл их плотный и черный туман.

Миновав высокие ворота, колонна остановилась в проходе между длинными приземистыми зданиями, похожими на склады. Здесь началось томительное ожидание: передних через каждые десять — пятнадцать минут куда-то пропускали небольшими партиями. Что там с ними делали, никто из пленниц не знал. Злобные, как псы, надзирательницы не давали выйти из строя.

Наконец очередь дошла и до Ирины с Юленькой. Надзирательницы пропустили их за колючую проволоку к бане, но раздеваться заставили перед входом.

Пленницы продрогли на холоде. Сняв с себя верхнюю одежду, многие вновь набрасывали на плечи ватники и оставались в сапогах.

— Всё скидывай догола! — хрипло приказывала большелицая, сутулая женщина в клеенчатом переднике. С тех, кто замешкался, она грубо срывала одежду, а если пытались сопротивляться, то ударом в грудь валила на землю, стаскивала сапоги и бросала их в общую кучу.

— Неужели русская? — ужаснулась Юленька. — Вот скотина!

Стараясь не попадаться большелицей на глаза, Ирина с Юленькой увязали свою одежду в узлы и хотели с ними проскочить в предбанник, но им преградила путь надзирательница в пелерине. Она ногой выбила из их рук одежду и, хлестнув плетью, толкнула вперед.

В предбаннике с двух сторон стояли парикмахерши и санитарки. Они бесцеремонно хватали входивших за волосы, усаживали на табуреты и, зажав в руке пряди, коротко срезали их большими ножницами. Стригли, как овец, неаккуратно, лесенками. Затем санитарки прямо на голову выливали две ложки зеленого мыла, перемешанного с какой-то вонючей дезинфицирующей мазью, и приказывали втирать в кожу.

Мыло растекалось, щипало глаза. Многие не видели, куда нужно идти. Скользили, падали на цементный пол. Их пинками вталкивали в душевую, где из труб под потолком непрерывным дождем лилась вода. Вода была едва теплой, она не смывала с покрытого пупырышками тела зеленое мыло.

Из душевой Ирина с Юленькой прошли в раздевалку. Там их старой одежды не оказалось. Вместо нее банщицы выдавали застиранные сорочки, грубые полосатые платья, рваные косынки, поношенные чулки с двумя веревочками-подвязками и башмаки с деревянными подошвами.

Из бани их строем повели в карантинный блок. Во мгле едва вырисовывались очертания бараков. Под деревянными подошвами скрипел шлак, которым была усыпана земля. Неуклюжие башмаки хлябали на ногах, то и дело сваливались. Вдоль ржавой колючей проволоки цепочкой горели огни. На столбах виднелись угрожающие надписи с черепами и скрещенными костями.

В бараке пахло карболкой, нары высились в три этажа. Ирина с Юленькой забрались на самый верх. Здесь лежали засаленные, тощие матрацы, набитые соломенной трухой, и грубые дерюжные одеяла. Не было ни подушек, ни простынь.

Не раздеваясь, сунув лишь под матрацы башмаки, чтобы в головах было хоть какое-нибудь возвышение, они улеглись спать.

Спали недолго. Когда появилась последняя партия мывшихся в бане, военнопленных разбудили и погнали в соседнее отделение барака, приспособленное под столовую.

Скамеек на всех не хватало. Многие уселись вдоль стен на полу.

— Ахтунг! — закричали немки.

— Встать! — по-русски рявкнула костистая рябая женщина.

Ирина узнала ее: эта была та большелицая, которая стаскивала у бани одежду.

На небольшой помост поднялась старшая надзирательница, или — по-лагерному — «оберауфзерка», от немецкого слова «ауфзеерин». Брезгливо оглядев всех, она начала выцеживать слова, едва приоткрывая густо накрашенный рот. Востроносенькая пугливая полька торопливо переводила фразу за фразой:

— Заключенные не имеют никаких прав… Они обязаны беспрекословно подчиняться надзирательницам, капо, блоковым… За неповиновение — штрафной блок, карцер, лишение одежды и пищи. За нападение на должностных лиц и побег — порка на аппельплаце и смертная казнь…

— Старостой блока будет Хильда Циппман, — представила старшая надзирательница широкобедрую, длинноносую немку с недобрым взглядом тусклых глаз. На полосатом платье у нее был нашит зеленый треугольник — знак уголовниц. — В помощницы, — надзирательница кивнула на большелицую, — назначается Манефа Дубок. Они обе отвечают за ваш внешний вид и порядок в бараке.

Когда «оберауфзерка» ушла, Хильда Циппман вместе с большелицей вывели женщин на плац и начали обучать, как нужно повязывать косынки по одному образцу, как держать ровную линию строя, как приветствовать лагерное начальство.

В концлагере «Дора» заключенные обязаны были носить «винкеля» — матерчатые треугольники. Зеленые винкеля выдавались уголовницам, черные — проституткам, лиловые — за религиозные преступления, желтые — евреям, красные — политическим.

Русским выдали красные лоскутки материи и приказали пришить их к платьям. Но никто из женщин не сделал этого, так как разнесся слух, что военнопленные не носят винкелей.

На утреннем «аппеле» — перекличке и осмотре — «ауфзерки» возмутились:

— Почему не нашиты винкеля?

Из строя вышла недавняя секретарша военно-полевого суда Надежда Еваргина, учившаяся на Фридическом факультете, и, отчетливо выговаривая немецкие слова, потребовала:

— Мы настаиваем, чтобы к нам относились, как подобает относиться к военнопленным. По международному праву нам обязаны оставить военную форму и знаки различия.

Лицо старшей «ауфзерки» побагровело.

— У вас нет никаких прав, вы можете только просить! — крикнула она. — Марш в барак! Через пятнадцать минут быть на месте с винкелями.

Военнопленные ушли, но в бараке не стали пришивать лоскутков, а сговорились настаивать на своих правах. Через пятнадцать минут они все возвратились на аппельплац без винкелей.

— Вот как? Упорствуют? — удивилась «оберауфзерка». — Всех оставить без обеда. Из строя до ужина не выпускать.

Она ушла, а с военнопленными на плацу остались самые злобные надзирательницы. Они не позволяли ни переговариваться, не шевелиться в строю.

Выглянувшее солнце не обогревало. Оно было холодным по-зимнему. Провинившихся продолжали держать на пронизывающем ветру.

Чтобы хоть немного разогнать кровь, Ирина напрягала и ослабляла мускулы, шевелила пальцами ног в башмаках и все же не могла унять дрожи во всем теле.