Ян Винецкий - Отчий дом

Десятки офицерских и фейерверкерских придирчивых глаз следили за каждым движением Олейника. Вот он припал к своему орудию, оперся плечом на колесо. Быстро навел орудие, вогнал патрон, хлопнул затвором и взялся за шнур.

Петр Николаевич глянул на часы, потом склонился к орудию, проверил прицел.

— Сноровистый! — похвалил он расторопного бомбардира.

— Рад стараться, ваше благородие!

— Не нравится мне только, что ты то и дело повторяешь — «ваше благородие». Называй меня просто «господин поручик».

— Слушаюсь, ваше благородие! — выпалил Олейник.

Все номера не удержались от смеха. Засмеялся и Петр Николаевич.

Офицеры батареи многозначительно переглянулись. Фельдфебели и фейерверкеры недоумевающе и обиженно пожали плечами. «Чудн о !.. По уставу нижние чины должны обращаться к младшим офицерам — „ваше благородие“, к старшим офицерам — „ваше высокоблагородие“, к генералам — „ваше превосходительство“. А тут командир батареи требует, чтобы солдаты называли его „господином поручиком“!..»

Петр Николаевич обошел весь строй, побеседовал с солдатами, потом громко скомандовал:

— Батарея, к бою!

Номера бросились к орудиям. Петр Николаевич сверился с компасом и приказал повернуть орудия на шестьдесят градусов.

— Шрапнелью!.. Прицел семьдесят пять!..

Оглушительно и часто захлопали затворы. Батарея была готова к команде «огонь!».

— Молодцы! Спасибо за службу! — повеселев, воскликнул Петр Николаевич.

Батарея дружно и раскатисто ответила:

— Ра-ады стара-аться, ва-аш-скоро-одь!..

Глаза командира батареи лучились ласково и задорно.

— Работе время, потехе — час, — сказал он. — Теперь можно и сплясать. Ну-ка, плясуны, три шага вперед!

Вся батарея сделала три шага вперед. Петр Николаевич изумленно поднял брови и расхохотался.

— Все — плясуны?.. Превосходно! Становись в круг!

Батарейцы образовали большой круг. Несколько солдат уже несли из палаток гармони и балалайки.

Первым вышел на середину Олейник, с уморительной серьезностью приглашая кого-то. Три балалайки задорно и весело заиграли «барыню». Маленький солдат с кривыми ногами от сиденья на широком седле артиллерийских лошадей, с презабавною добродушною улыбкою на курносом лице, не вышел, а прямо-таки выплыл навстречу Олейнику, по бабьи помахивая платочком и время от времени в сладостной истоме закрывая плутоватые глаза.

Батарейцы сопровождали пляску одобрительным хохотком:

— Жарь, Олейник!.. Такой крали тебе и во сне не снилось!

— Давай, давай!.. Балалайки дармовые, подметки казенные!..

Олейник не отвечал. На лице его было выражение важного достоинства, а ноги ходили все быстрее и быстрее, будто принадлежали другому человеку.

Вдруг грянуло несколько гармоней, раздался залихватский свист и в круг ворвалось десятка полтора новых плясунов. Они вертелись волчками, по-хохлацки подпрыгивали высоко вверх и падали, выбрасывая попеременно то одну, то другую ногу.

выкрикивали плясуны под задорный присвист из круга.

Высокий худой солдат часто-часто выбрасывал вперед ноги в обмотках и грубых, как булыжник, «чоботах». Рыжий немолодой батареец с круглым лицом, обсыпанным коричневыми веснушками, будто на него маляр тряхнул кистью, заломив назад папаху и подкрутив огненные усы, запел неожиданно тонким голосом и пошел по кругу, раскачиваясь утицей:

Громкий смех заглушил звон гармоний и балалаек.

Петр Николаевич смотрел-смотрел, любовался-любовался да и сам пустился в пляс.

— Эх!.. Хорошо! — весело прикрикивал он, выбрасывая в стороны руки, как крылья.

Чуть поодаль тихонько переговаривались офицеры:

— Поглядите на командира батареи.

— Он с ума сошел. Право, с ума сошел!

Теперь уже вся батарея, будто и впрямь все с ума посходили от радости и веселья, плясала, прыгала, кричала, пела, хохотала…

Час спустя Петра Николаевича потребовал к себе командир бригады. Генерал хмурил седые брови и поминутно зло теребил темные усы.

— Поручик! — сказал он недовольно. — Ваше поведение наводит меня на печальные мысли. Да, да! Печальные! Хоть вам и очень весело, поручик!.. Сегодня, во время учений, ваша батарея выглядела не то как хохлацкая свадьба, не то как нижегородская ярмарка!

— Я полагал, ваше превосходительство, что в перерыве между учениями солдатам можно и повеселиться.

— Вот-вот! Повеселиться!.. Оттого и вы, офицер, командир батареи, пустились в пляс под балалайку вместе с рядовыми!

— Виноват, ваше превосходительство, — едва заметно улыбнулся Петр Николаевич, — хотя и не вижу в том ничего дурного.

Эта слабая улыбка, промелькнувшая на лице строптивого поручика Нестерова, вызвала у генерала еще большую вспышку гнева. И как всегда в подобных случаях, он перешел на свистящий полушепот, который, набирая силу, переходил в сиплый крик:

— Вы не видите ничего дурного и в том, что посягаете на воинский устав, обучая солдат называть вас «господин поручик» вместо «ваше благородие»!

Светлое и добродушное настроение исчезло. Глубокая морщина залегла меж бровями Петра Николаевича. Он понял, что за ним все время подсматривают и докладывают обо всем «странном» генералу.

— Вы зовете к себе в гости солдат, да еще вывесили в квартире преомерзительнейший плакат: «Чины оставлять за дверями». Что это значит?! Кто давал вам право на такие вольности?! Немедленно убрать!

Петр Николаевич теперь знал, кто обо всем доносит начальству. «Сегеркранц. Подлая душонка у этого капитана!»

— Поручик! Вы слышали мой приказ? Немедленно уберите вашу мазню насчет чинов!

Петр Николаевич побледнел, тихо ответил:

— Это невозможно, ваше превосходительство. В своей квартире позвольте быть хозяином мне.

Весь побагровев и задыхаясь от приступа негодования, генерал проговорил с глухой угрозой:

— Поручик! На первый случай… объявляю вам выговор за подрыв воинской дисциплины!

Едва унимая дрожь в голосе, Петр Николаевич произнес:

— Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите спросить, наложена ли резолюция на мой рапорт о направлении меня для обучения в школу летчиков?

— Я еще не решил, как поступить с вами. Ступайте!..

Когда Петр Николаевич вышел из кабинета командира бригады, в приемной шагнул к нему навстречу капитан Сегеркранц.

— Ну как? Пропесочил старик? Не отчаивайтесь, мон шер… Он только грозен с виду, а на самом деле — добрейшая душа.

Птичье лицо Сегеркранца показалось Петру Николаевичу необыкновенно противным, и он сказал, не в силах сдерживать себя более: