Ян Винецкий - Отчий дом

— Есипов! — сказал Петр Николаевич, обнимая его. — Добрый, большой друг! Отчего так коварна жизнь: только полюбишь человека, только сроднишься с ним, а она уже торопит — «Свидание окончено, пора расходиться!»

— Жизнь не коварна, а мудра, Петр, — смеялся Есипов. — Она устраивает так, чтобы у хорошего человека было много друзей!..

Петр Николаевич сел к пианино, играл и пел — «Не счесть алмазов в каменных пещерах», «Любушку-соседку», «Вот мчится тройка»…

Потом все пели «Славное море, священный Байкал», «Ермака». Крутень и Передков плясали камаринского.

Никогда не был так весел Петр Николаевич. Никогда не было так вольно его душе.

За чаем Миша Передков прочел свое стихотворение:

— Хорошо! — похвалил Есипов. — Хоть и с рифмой не везде в порядке.

Петр Николаевич вдруг порывисто метнулся к Мише Передкову и, обняв его, молча поцеловал в губы.

Петр Николаевич с немым восхищением глядел вокруг. Лес был совершенно недвижим, охваченный безмолвным пожаром поздней осени. Под ногами мягко пружинило разноцветье влажных опавших листьев. Это была какая-то беспорядочная, но удивительно красивая, буйная мозаика красок…

Старые березы горели ровным светло-желтым пламенем. Дубы казались отлитыми из латуни. Высокие осины кутались в алые платки.

В лесу стоял мягкий, задумчивый свет. Хотелось думать, вспоминать о самом светлом и хорошем, что случалось в жизни. И, конечно же, прежде всего приходили мысли о Наденьке, о Петруше и Маргаритке.

Вот эта молодая, стройная березка, что с небрежностью доброго и щедрого сердца раскидала у ног своих золотые монетки самой тонкой чеканки, как похожа она на юную Наденьку, когда она плясала на их нешумной, немноголюдной, но неповторимо прекрасной свадьбе.

Два березовых беленьких пруточка (дети красавицы!) желтели, как две тоненьких свечечки…

Петр Николаевич вспомнил строки какого-то поэта:

Чепуха! Смерть всегда безобразна. Красива жизнь. Лес красив во все времена года, потому что он живет.

Но почему при виде этого леса охватывает его чувство какой-то неизъяснимо светлой грусти?

Вспомнился Данилка. Еще в корпусе, на уроке рисования Нестеров нарисовал в тетради немудреную картинку: у изгиба узкой речушки стоит юная березка вся в зеленых густых кудерьках.

Данилка заглянул в его тетрадь и долго не мог отвести завороженного взгляда.

— Отчего у тебя, Петь, всегда так превосходно получается природа? — спросил он.

— Оттого, что я люблю ее! — ответил Петр Николаевич теперь, спустя много лет, и тихо засмеялся. Потом улыбку сменила грусть…

Данилка теперь далеко. Лену приговорили к двадцати годам каторги. Данила уехал следом за ней куда-то в Сибирь. Приходил прощаться, но Петр Николаевич был в перелете. Наденька долго разговаривала с ним. Он сказал, что Лена родила сына. «И мы нарекли его Петей… в честь Петра Николаевича!..» — добавил он.

Наденька, передавая это, прослезилась. И у Петра Николаевича похолодело в груди.

— Надо помочь им! — сказал он Наденьке. — Узнай адрес Данилы… Пошлем ему денег…

Справа, метрах в пятидесяти стояла невысокая липочка. Ветры и дожди вычесали из ее кудрей много листьев, и теперь она была окружена реденькими золотыми листочками, издали похожими на золотистый рой пчел, кружащий вокруг дерева.

Здесь, в этом тихом, увядающем лесу, отдыхала душа Петра Николаевича. Отдыхала от сонмища газетных заметок о «ярмарочно-спортивных трюках поручика Нестерова», от нападок высших начальников.

И все-таки никуда не уйти от жгучей обиды. О французе Пегу говорят с почтением и хором приписывают ему «первую в истории авиации мертвую петлю», а он, Нестеров, лишь скопировал находку французского героя…

Нет, этого невозможно более терпеть! Надо защищаться.

Он решил немедленно поехать в Петербург и там объясниться с высшими чинами авиации. Пусть им судьба и престиж штабс-капитана Нестерова безразличны, пусть!.. Но ведь здесь речь идет о престиже России! Неужели это не ясно представителям высшего командования?..

Появилась заманчивая мысль: в Петербург он полетит. И не просто полетит, а доберется туда из Киева за один световой день, то есть так, как еще никто не добирался… «Надо только дождаться сильного попутного ветра. У „Ньюпора“ скорость сто верст в час, да ветер мне даст двадцать пять — тридцать… Вот и доберусь!..»

Была еще одна цель у Петра Николаевича. Пришло время взяться за осуществление давно тревожившей его мечты — построить аэроплан своей оригинальной конструкции. Проект есть. Он несколько лет работал над ним, внося все новые и новые изменения. Более того, ему удалось несколько своих конструктивных новинок перенести с проекта непосредственно на аэроплан. Он с помощью механиков Нелидова и Руденко переделал моноплан «Ньюпор», установив на нем широкий ласточкин хвост без вертикального оперения. Фюзеляж был укорочен и снабжен раздвоенным стабилизатором с двумя открылками. Весной Нестеров сделал на этом аэроплане несколько испытательных полетов.

Да, Петр Николаевич теперь убедился, что построит аэроплан, крылья которого будут устанавливаться в воздухе под различными углами по отношению к фюзеляжу. Это позволит производить посадку на маленькой скорости, как это делают птицы.

«Надо добиться разрешения на строительство моего аэроплана на заводе „Дукс“…»

Готовясь к перелету в Петербург, Петр Николаевич задумал сначала полететь в Одессу. «Сразу лететь в столицу страшновато…»

Он подозвал механика Руденко, молодого унтер-офицера с карими веселыми глазами:

— Залей в мой «Ньюпор» пять пудов и двадцать фунтов бензина, осмотри мотор и машину. Полетим в Одессу.

Руденко отдал честь и живо побежал к аэроплану: он любил летать с Нестеровым и приказание пришлось ему по душе.

Два дня ждал Петр Николаевич попутного ветра. На третий день разразился настоящий шторм. Мотористы и солдаты укрепляли палатки, штопорами причаливали аэропланы.

В Киеве и в других авиационных ротах летали только в тихую, безветреную погоду, и когда Нестеров приказал выводить «Ньюпор», Руденко изумленно спросил:

— В такой ветер?

— Попутчик. Его-то я и дожидался.

Десять солдат вывели из ангара «Ньюпор», с нескрываемым страхом поглядывая на «шального офицера», но они столько о нем слышали хорошего, что беспокоились за него, тревожно думали: «И родятся же люди с такою отвагою… Храни его бог, бесстрашного человека!..»