Ян Винецкий - Отчий дом

— Вечером приходите за статьей. До свидания, месье!..

В дверях француз встретился с Есиповым и Евграфом Крутенем, чуть не сбив их с ног.

— Ого! — проговорил Есипов. — Ты провожаешь гостей довольно энергично!

Петр Николаевич молча махнул рукой. У него еще не улеглось раздражение.

Крутень глядел на Нестерова влюбленными глазами. Этот молодой коренастый поручик недавно был прикомандирован в Одиннадцатому отряду в качестве наблюдателя на предстоящих маневрах Киевского военного округа.

Маленький, с гордой осанкой, в лихо заломленной фуражке, он напоминал чем-то петуха, и летчики, сойдясь с ним ближе, стали ласково звать его «Петушком».

Петр Николаевич пожал руку Есипову, но тот не выпускал его руки и улыбался все щедрее и радостнее:

— Петр Николаевич! Пришел приказ… Вам присвоен чин штабс-капитана. Поздравляю!

— Поздравляю, господин штабс-капитан! — звонко сказал поручик Крутень. — От всей души!

Лицо Петра Николаевича зарумянилось. Весело заблестели глаза.

— Спасибо, господа! Диночка! Собирай на стол!

Появилась Наденька в новом темно-бордовом платье, в рубиновых сережках, как всегда красивая и одновременно простая…

— Да, да, штабс-капитанша! — засмеялся Есипов, целуя руку Наденьке. — И побольше бутылок! Уж ежели стрелять, так стрелять батареей!

Крутень звякнул шпорами и приложился к руке Наденьки горячими губами.

Капитанша! Давно ли они с Петром гоняли голубей и он учил ее затейливой мудрости голубятников? Давно ли отзвучала та необыкновенная «Лунная соната», когда Наденька не словами, а звуками рояля рассказала Пете о своей первой любви. И он понял тогда ее, все понял…

Наденька ставила на стол посуду, нарезала тонкими ломтями тушеное мясо, украшала селедку луковыми кружочками…

Кружилась голова — от счастья, от волненья, и… смутного страха. Так бывает в непогодное лето. После хмурых, дождливых дней засияет вдруг солнце, и над землей заголубеет высокое, чистое, как стеклышко, небо. Но еще не рассеялись воспоминания, и каждое облачко заставляет зябко поеживаться.

Наденька радовалась счастью и… боялась его. Опыт Петра с мертвой петлей прошел удачно. Но он на этом не остановится. Он будет делать новые мертвые петли, и кто знает, чем это все кончится…

Пришел Миша Передков, очень похожий на Евграфа Крутеня — юношеским порывом, непосредственностью, влюбленностью в Петра Николаевича. Он, как охапку дров, нес объемистую пачку газет и писем.

— И еще столько же у почтальона! — объявил он. — Радуйся, Петр! Ты стал знаменитей Кина и Веры Холодной!

Все засмеялись и принялись разбирать почту…

— Я всю жизнь боялся двух вещей: щекотки и знаменитости, — сказал Петр Николаевич. — Этим чувством я обязан гатчинцам: после некоторых полетов они так мяли мне бока, что я долго потом ходил с синяками.

— Послушайте телеграмму из Гатчино! — воскликнул Передков и стал читать:

«Приветствуем отважного товарища с мировым рекордом и убедительно просим не искушать судьбы вторично!..» Помнишь, Петр, гатчинскую эпиграмму:

Где теперь этот злой писака?

— Зарайский? — спросил Петр Николаевич и ответил: — Адъютантом у полковника Найденова.

— Найденова… Найденова… — нахмурясь, повторял Есипов. — Почитайте, что пишет сей господин!

Петр Николаевич взял у него газету «Биржевые ведомости» и начал молча читать:

«Первое впечатление ошеломляющее: полет поручика Нестерова обнаружил отвагу, но в нем больше акробатизма, чем здравого смысла… Мертвая петля Нестерова бессмысленна и не логична. Он был на волосок от смерти и с этой стороны заслуживает порицания и даже наказания… Рисковать жизнью только для того, чтобы оспаривать лавры Пегу, это недостойно военного летчика. Мне лично кажется справедливым, если Нестерова, поблагодарив за храбрость, посадят на тридцать суток под арест».

Кровь прилила к лицу и била, стучала в виски. Буквы запрыгали перед глазами.

— Казенные, бумажные души! — негодующе бросил Евграф Крутень, пробежав глазами заметку. — Что понимают они в авиации!

Петр Николаевич поглядел на разгневанного Евграфа Крутеня, на притихшего Мишу Передкова, задумчиво-грустного Есипова и, подавив приступ обиды, произнес спокойно и убежденно:

— Бог с ними, с газетами. Найденовы — это еще не Россия.

— Верно! — пробасил Есипов. — Наливайте, други, бокалы. Я хочу произнести несколько слов… Последних слов, может быть… Меня переводят в Очаков.

Петр Николаевич вскинул голову, ошеломленно уставился на командира отряда.

— Не может быть…

— Извольте выслушать меня, господа… Не много прослужил я вместе с Петром Николаевичем, но след останется в моей памяти на всю жизнь. Поглядите, и года нет, как приехал из Варшавы молодой летчик поручик Нестеров, а теперь в небе Киева летчики летают только по-нестеровски!

Петр Николаевич поморщился.

— Потерпи, Петр. Знаю, ты не любишь похвал. Но я как раз и собираюсь бранить тебя!.. Своею петлей завершил ты целую научную систему нового управления аэропланом. Отчего же не отстаиваешь ты ее от нападок невежд? Отчего примирился ты с кличкой «Русский Пегу»? Или тебе невдомек, что речь идет о высоте русского неба?

Странно, но теперь, когда он пересек через перевал очень трудных раздумий, сомнений и дел, когда первая в мире мертвая петля на аэроплане совершена, им овладела такая усталость, что газетная шумиха не трогала его, точно славили кого-то другого.

Петру Николаевичу стало безразличным, бранят его газеты или хвалят. Вероятно, оттого, что хвалили глупо, крикливо, точно балаганного факира, а бранили грубо, незаслуженно и равнодушно.

Только сегодня, прочитав заметку полковника Найденова в «Биржевых ведомостях», он почувствовал удушье от негодования и обиды.

Есипов прав. Нельзя поддаваться усталости. Надо бороться за высоту родного неба. Это очень хорошо сказано, черт возьми!..

— Мы напишем письмо великому князю Александру Михайловичу, — сказал Миша Передков.

— Сейчас же напишем! — проговорил Есипов.

Петр Николаевич улыбнулся:

— Спасибо, други, за участие. Сначала выпьем и подкрепимся Наденькиными пирожками.

В тот вечер Нестеров пил много, необычно много.

— Командование отрядом ходатайствую передать тебе, — говорил Есипов. — Не сомневаюсь, что под твоим начальствованием…

— Какой из меня начальник, — возражал Петр Николаевич. — Может быть, с твоим переводом повременят? Мы все попросим подполковника Борескова.

— Нет, в Очакове сформирован новый отряд, и я должен выехать завтра же…

Всякий раз, когда уезжал кто-нибудь из товарищей, Петр Николаевич испытывал тягостное чувство утраты чего-то очень близкого, какой-то очень важной частицы собственной души, точно она становилась беднее, точно какие-то очень нежные струны переставали звучать навсегда…