Александр Андреев - Спокойных не будет

Мы сели на койку — Елена в середке, я и Петр по бокам. Она мягко прикоснулась к его руке:

— Ты не обидишься, Петр, если скажу... Иногда просто теряюсь... Мне кажется, что я тебя совсем не понимаю. И себя тоже...— Она склонила голову, сползшая прядь завесила ее лицо.— Ты ведь добрый человек, я знаю. А выглядишь ты так, будто тебя вырубили из камня. Непробивной... Такое впечатление, будто идешь ты только по прямой, не сворачивая ни вправо, ни влево. Глядишь точно перед собой. Что по сторонам от тебя, будто не видишь или не хочешь видеть. Так ведь трудно жить, Петр?

— Трудно, Лена,— согласился Петр, и грустная, даже беспомощная улыбка тронула его губы.— Но по-другому нельзя. Не могу. Не имею права! — Он взял ее лицо в ладони и повернул к себе.— Понимаешь? Я несу ответ за каждого перед ним самим — перед завтрашним его днем, перед помыслами его, перед его мечтой, если хочешь, перед верой. Он должен верить — в себя, в бога, в черта, в свое назначение, в меня, Петра! Мы одни тут, горсточка людей. Мы должны верить — без сомнений!..

ЖЕНЯ. Наступал Новый год. Я люблю этот праздник больше всех других. Не столько само торжество, сколько его ожидание, его приближение. Он всегда представляется мне сверкающим и звенящим — ото льда, от протяжного скрина снега, от хрусталя, от искрящейся пены музыки и шума застолий. Душа трепещет от счастья, и пробуждаются такие чувства и мысли, о которых раньше и не подозревала...

Вадим предложил мне встречать Новый год у него. Сперва я отказалась наотрез — лучше проведу время дома, одна или вдвоем с Нюшей, чем находиться в компании его друзей, от которых я уже отвыкла, и, скрывая скуку и утомление, принуждать себя веселиться.

Потом я представила себя в пустой ночной квартире одну, и меня охватила тоска: рано уснуть не смогу, значит, стану я, сидя за столиком перед бокалом с шампанским, сожалеть об утраченном, восстанавливать в памяти дорогие для меня дни жизни в бараке и плакать от заброшенности. Что-то такое, раскованное во мне Алешей, дотоле незнакомое, неспокойно бурлило, возбуждая порывы к неосознанным поступкам, к встречам. Кроме того, мне хотелось проверить, насколько изменились друзья Вадима за это время и насколько изменилась я сама.

Мама обрадовалась, когда я сообщила ей о своем согласии идти к Вадиму — свежие впечатления отвлекут от дум, развеют грусть. Наряжая меня, она была несвойственно для себя оживленна, даже немного суетлива, не оставляла одну — знала, что я в минуту могу все переиграть, сбросить с себя наряды и забраться с ногами в кресло, и тогда никакая сила не стронет меня с места. Мама с восхищением оглядывала платье, голубое, с серебристой ниткой, специально сшитое для этого праздника, поправляла прическу и, улыбаясь, роняла воркующим голосом ласковые слова, как в детстве:

— Девочка моя, стебелечек тоненький, ты будешь самая красивая на вечере...

Нюша помогала мне собираться.

— Не забивай ей голову похвалами. У нее — муж. А без него незачем ей быть красивой.

— А тебя не спрашивают! — Мама притопнула каблучком.— Лучше уйди отсюда, только мешаешь.

— Не топай,— сказала Нюша, ничуть не смутившись маминой строгостью.— Тебе пора уходить, генерал ждет.

Папа терпеливо ждал маму, стоя в дверях. Он и в штатском костюме был хорош, хотя выглядел несколько проще, как бы доступней. Я подошла к нему, обняла за шею и поцеловала в щеку, гладко выбритую и пахучую.

— С наступающим тебя,— сказала я.

— Тебя также, дочка. Как настроение?

— Кисловатое, папа. Но ничего, я справлюсь с ним. А вы погуляйте вволю.

— Постараемся.— Он, забывшись, взъерошил мне волосы, и мама с отчаянием всплеснула руками.

— Поразительная способность мужчин — все разрушать! Как она пойдет с такою головой!..

Папа с раскаянием пожал плечами, а я засмеялась.

— Так и пойду!

— Ладно, уложим,— сказала Нюша. Мама швырнула на столик гребень и пошла из комнаты. Нюша остановила: — Дай взгляну.— Она ни за что не отпустит маму, не сделав оценки, мама знала это и задержалась. Нюша обошла вокруг, прикасаясь к складкам платья.

— Могу идти? — спросила мама как будто с нетерпением ей нравился этот Нюшин осмотр и ее восхищение.

— Диво как ты хороша, Серафима. Царица!..

— Ладно, ладно, — сказала мама, скрывая улыбку.— С Новым годом тебя!..

— Погоди, я сейчас. Нюша по-старушечьи проворно засеменила из комнаты и тут же вернулась с подносом в руках. На подносе в рюмках плескалась водка.— Давайте уж честь по чести...

Мы взяли по рюмке — папа, мама, Нюша и я,— выпили и поцеловались. Мелькнула мысль, мимолетно, стремительной ласточкой чиркнула острым крылом по сердцу, больно, я даже поморщилась: «Алеши рядом нет...» — и пропала, я лишь успела сказать вслух:

— Будь счастлив!

Мама удивленно взглянула на меня, а папа, догадавшись, для кого сказаны были эти слова, провел ладонью по моей щеке и двинулся к выходу,

— Тебя подвезти? — спросила мама.

— Нет. Доберусь сама. Мне еще рано.

Проводив их, мы остались одни, сели у столика, Нюша налила еще по рюмке, и мне вдруг расхотелось выходить из дому. Нюша поняла меня.

— Ничего, сходи. Неудобно: обещала, будут ждать. Посиди немного и скорей домой.— Помолчав, проговорила негромко: — Он ведь тоже там один, тоже, наверно, собирается на вечеринку и тоже, наверно, страдает, вспоминая тебя...

— Если бы страдал, написал бы,— сказала я.— Известил бы хоть, где находится. Я ему не чужая.

Нюша покачала головой с жиденькими, на пробор, седеющими волосами.

— Горячий, самолюбивый, гордость бродит, как хмель, мужская, горькая, тяжелит голову.

Я прервала ее:

— У меня тоже гордость! И мне за себя страшно. Понимаешь, няня? Страшно.— Меня охватили и гнев, и возмущение, и бессилие, и мстительное чувство: не могла предпринять что-то такое, что в корне изменило бы мою жизнь, не могла сладить с собой, не могла вернуть невозвратное.— И пускай он теперь пеняет на себя!

Нюша заметусилась возле меня, жалкая и беспомощная моя няня: возможно, только ее так глубоко страшит и тревожит моя судьба.

— Ты это что задумала, Евгения? Выбрось все из головы, слышишь! Не ходи никуда. Не верю! Останься дома. Со мной. Ну, Женечка... дочка?..

— Нет, не останусь, Нюша,— сказала я с откровенной беспощадностью.— Пойду! Дай мне, пожалуйста, гребенку,— Я села перед зеркалом и стала укладывать волосы, ощущая неожиданное душевное облегчение.

Нюша, пригорюнясь, стояла в сторонке, примолкшая, маленькая, и, глядя на меня, вытирала скомканным платочном глаза, точно уже совершалось то, от чего она больше всего остерегала меня.

К Вадиму я шла пешком одна — от Малой Бронной по Садовому к Смоленской площади. Вечер был мягкий, бесснежный, совсем не новогодний. Сухие, чисто выметенные мостовые смолисто блестели. Автомобили неслись на ' просторе на бешеных скоростях. Витрины выпукло, сияли, в окнах домов тускло светились убранные елки. Молодые люди и девушки, принаряженные, надушенные, шумными толпами и парами, с магнитофонами и свертками, торопились в назначенные места.