Григорий Канович - Я смотрю на звезды

— Нет.

— И не стоит, душа моя. Все равно никто тебя не услышит. Ни бог, ни дьявол.

Дядя Мотл-Златоуст поднимает на меня глаза, и я чувствую, что вот-вот зареву. В горле застревает какая-то противная шкварка. Пробую проглотить ее и не могу.

Бежать! Скорей бежать отсюда!

Словно разгадав мои мысли, дядя крепко прижимает меня к груди.

— Пусти, пусти! — кричу я. — Мне душно.

— Что с тобой, Авремэле?

С силой вырываюсь из объятий дяди и убегаю из дома. Пускай Мотл остается один… как тогда на крыше… Пускай.

Я не хочу, чтобы он рассказывал про трубочиста Калмана. Я не хочу, чтобы шкварка торчала в горле. Пойду к реке, лягу на берегу, закину голову к небу и крикну что есть сил:

— Сегодня мой день рождения!

И река, и лес, и воздух повторят за мной:

— День рождения!

Наше местечко оживляется в базарные дни и дни похорон.

Не всех похорон.

На обыкновенных похоронах скучно: за гробом идут и причитают близкие и родственники покойника. Служка Ейне, о котором в местечке говорят, что он более глух, чем сам всевышний, бормочет молитву. Слезы текут рекой.

Нет, на обыкновенных похоронах скучно.

Весело, когда хоронят военных и полицейских.

Играет оркестр. Как пасхальные горшки, сверкают начищенные трубы. Солдаты на кладбище палят из ружей. Но такие похороны случаются, к сожалению, не каждый божий день.

Базары бывают чаще.

И сейчас рыночная площадь запружена людьми и подводами. В воздухе стоит глухой гул. Надрывно кричат петухи, высовывая из корзин свои багровые, как будто их обварили кипятком, гребни. Истошно визжат поросята, заглушая протяжное мычание кошерной скотины. Запахи яблок и сена смешались с запахами сырых кож и свежего помета.

Я шныряю с Винцукасом между возами, пристально вглядываюсь в хмурые лица крестьян и подолгу слежу, как стригут ушами усталые лошади: каурые, пегие, гнедые.

Я люблю их.

Дядя Мотл-Златоуст пророчит мне мрачное будущее:

— Ты будешь конокрадом или кавалеристом!

Нет, я не буду ни конокрадом, ни кавалеристом. Я просто люблю лошадей. Они сочувственно смотрят на меня своими зелеными глазами и понимающе трясут вылинявшими на солнце холками.

— Слушай, Авремэле! Мы умчим тебя за тридевять земель, туда, где нет синагоги и аптекаря Довида, где живут великаны. Они дадут тебе испить напиток слаще бабушкиного киселя, и ты станешь богатырем. Перед тобой померкнет даже такой силач, как каменщик Пранас. Ты привстанешь на цыпочки и коснешься неба. Наберешь полную пазуху звезд и кому подаришь их, тот узнает счастье.

Шумит базар…

Кого только на нем не встретишь! Тут и степенный лавочник Гайжаускас, косой от рождения, в матовых, напоминающих высушенного мотылька, пенсне и сумасшедший Нохэм, выкрикивающий «Продаю пар!» (Нохэм когда-то служил банщиком), и жена казенного раввина Двойре в белых лайковых перчатках, загаженных неучтивыми курами. Тут все бабы местечка, гудящие, как разворошенный пчелиный улей, и полицейский Гедрайтис, гроза воров и индюшек, которых бесит красный околыш его фуражки. И мы.

Мы ничего не покупаем. Мы смотрим. Густой мед, спелые яблоки, свежие сыры — какое это страшное искушение для обыкновенного носа! Наш нос, слава богу, привык ко всему. Мы держимся мужественно, если не считать предательской слюны, которая нет-нет да потечет из уголка рта.

Винцукас дергает меня за рукав:

— Авремке! Отчего на одних подводах всего полно: и масла, и мяса, и сыра, а на других — пучок редиски, ведерко молока, две головки сыра?

— Все дело в лошадях, — глубокомысленно рассуждаю я. — У кого сильный конь, тот привозит много, у кого слабый — мало.

— У нашего Юргиса лошадь сильная, а на базар привозит пустяки. Выручки и на водку не хватает.

— А водка вкусная?

— Горькая.

— Неужто пил?

— Лизнул,

— Врешь!

— Ей богу.

Шумит базар…

— Антоновки, антоновки, — надрывается кто-то.

— Ерши! Окуни! — кричит толстуха Сарра таким голосом, как будто, кроме ее рыб, ничего хорошего на свете не осталось.

Рыбы, раскрыв от удивления рты, слушают торговку.

— Это не просто окунь, — уговаривает она жену казенного раввина Двойре, — это морской окунь. Простому окуню до морского так же далеко, как вашему мужу до царя Соломона.

Двойре обиженно смотрит на толстуху.

— Кто вам сказал, что у нас моря нет, — наступает на нее Сарра. — Счастья у нас нет, а море, слава богу, имеется, соленое, как у всех порядочных людей.

— Свесьте, пожалуйста, килограмм, — не выдерживает натиска торговки Двойре.

— Килограмм? Да меньше чем на два у меня рука не поднимется. Это же не простой окунь, это же морской окунь.

Жена казенного раввина уже готова согласиться. Но тут врываюсь я.

— Ну что вы говорите, Сарра!

— Не мешай.

— Я видел, как вы покупали эту рыбу у Алоизаса. Какая же она морская?

— А это ты видел? — наливается кровью толстуха и поворачивается ко мне самой непривлекательной стороной. — Вон отсюда!

Воспользовавшись перебранкой, Двойре скрывается в базарной толчее.

— Чтоб ты сдох, негодник! — напутствует меня Сарра.

— Зачем не в свое дело полез, — бурчит Винцукас.

— Она же неправду сказала.

— Подумаешь!.. Ваш раввин богатый, а торговка бедная.

— Выходит, бедные должны обманывать?

— Нет… Но ей нужны деньги.

— А кому они не нужны?

— Теперь Сарра тебя к Мирэле не подпустит.

— Перестань!

Шумит базар…

— Ерши, окуни! — кричит торговка рыбой Сарра. Ее голос звучит глуше, чем обычно. Меня охватывает странная жалость. Я почти раскаиваюсь.

Будь у меня деньги, я купил бы у Сарры всю рыбу!

Куда запропастилась Двойре?

Если вы ее встретите, скажите, что я пошутил, что окуни на самом деле морские.

Черноглазая Мирэле, падчерица торговки рыбой Сарры — горбунья. Кто-то положил ей за шиворот камень, и он остался там навеки. Носит она его под тонким ситцевым платьицем, цветы которого давным-давно увяли.

Мирэле боится всех.

Больше всего она боится мачехи и доктора Шульмана, того самого, с которым аптекарь Довид играет по субботам в карты. У доктора Шульмана в кармане жилетки, как собачонка в конуре, сидят часы. Когда Шульман приходит к деду, он всегда смотрит на часы.

— Ну, доктор? — спрашивает у него дед.

Это значит — сколько еще мне осталось жить?

Дядя Мотл-Златоуст клянется, что Шульман лечит от всех болезней, кроме нужды и насморка. Насморк доктор Шульман не считает болезнью.