Григорий Канович - Я смотрю на звезды

Вы знаете высокий кирпичный дом Капера?

Не знаете?

Хотите — покажу. Я как раз иду туда по очень важному делу. Меня ждет мой друг Винцукас. Живет он, правда, не в самом доме, а в подвале. Но в подвале, по-моему, интересней.

Вы — бьюсь об заклад — обязательно спутаете туфли директора гимназии Олекаса с штиблетами провизора Моносзона. Винцукас — никогда.

Думаете, из крохотного подвального окошка видны только ноги? Ошибаетесь. Видны еще голуби и колеса, колеса и голуби…

А главное — в подвале хорошо хранить тайны. Темно. Тихо. И совсем не страшно, когда рядом Винцукас.

Бабушке очень не нравится, что я дружу с ним.

— Не твоей он веры, — квохчет она. — Чем плох Мойшка?

Мойшка-Сорока — сын мясника Гирша, здоровенного детины с красным, лоснящимся, как протертые штаны, лицом. От него шарахаются все коровы и телки местечка. Одни собаки уважают его и ходят за ним следом.

Мойшка-Сорока — плакса. Рогатку отнимешь — в слезы, подножку поставишь — в слезы, коржик попросишь — в слезы. Куда ему до Винцукаса!

Бабушка придумала, что он не моей веры.

Одна у нас вера.

Я верю в сны, и он верит.

Он верит в клад, закопанный на огороде ксендза, в золото, которое можно добыть из песка, если сто раз без запинки шепнуть, таинственное заклинание. И я в это верю.

Винцукас научил меня делать затейливые дудки из коры молодого клена и свистеть в два пальца. Ах, как приятно свистеть в два пальца!

Лучше нас в местечке свистит только полицейский Гедрайтис. Но в этом нет ничего удивительного. Ведь у него настоящий свисток с цепочкой, купленный в Каунасе.

Дядя Мотл-Златоуст клянется, что президент платит Гедрайтису за свист двести литов в месяц.

Мы свистим даром, и, честное слово, у нас здорово получается!

Что нужно для того, чтобы найти клад на огороде?

Я говорю:

— Нужно иметь счастье.

Винцукас говорит:

— Нужно иметь лопату.

В одном мы сходимся оба:

— Нужно, чтобы кудлатый разбойник, пудель настоятеля Рекс, сидел в конуре, а привратник Антанас — в трактире.

Да вот если бы еще ограда была пониже!

Во всем местечке нет другой такой ограды. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что она ближе к богу, чем ее хозяин.

В прошлом году Мендке Маравихер повис на ней, как пасхальный кувшин. И хоть лазал он не за кладом, а за клубникой, привратник Антанас крепко намял ему бока.

Две недели Мендке не выходил из дома. Две недели пил противный отвар из какой-то диковинной и баснословно дорогой травы.

— Похороны обошлись бы мне дешевле, — уверял его отец Тевье Маравихер.

Неужели и мы попадем в руки к Антанасу?

— Не трусь, — подбадривает меня Винцукас. — Все изменится, когда мы найдем клад и станем богачами. Сам Антанас прорубит для нас большую дыру в ограде и скажет: «Милости просим, господа!»

Ой, как мне хочется стать богачом!

Я никогда не забирался бы в чужие огороды даже через дыру в ограде!

Я день-деньской гулял бы по берегу реки, как племянник домовладельца Капера, гулял бы не просто так, а в галошах.

Я купил бы у Шарфштейна две порции мороженого и одну отдал бы Мойшке-Сороке, чтоб он простыл, барчонок!

Ой, как мне хочется стать богачом!

— Где бы раздобыть лопату? — сокрушается Винцукас.

— В самом деле, где? — вздыхаю я.

— Наша сломана.

— Может, у могильщика Хаима?

— Думаешь, даст?

— Даст, пожалуй. У него их много.

— А если спросит — зачем?

— Скажу: кошку хоронить.

— Ну, что ж. Пошли.

Могильщик Хаим наш родственник, троюродный брат бабушки. Но она никогда не ходит к нему в гости.

— Пока не понесут, — говорит, — сама не пойду.

Зато я часто бегаю на кладбище.

Со мной Хаим дружит. Его бодливая коза отводит рога и почтительно уступает мне дорогу. Меня ненавидят только, кладбищенские вороны. Я сломал из-за них две рогатки и сломал бы, наверно, еще пару, не вмешайся могильщик.

— Глупенький! Разве их перебьешь в одиночку? Они плодятся так же быстро, как наши беды. Бог с ними, с воронами!

Могильщик научил меня грамоте.

— Смотри, — ласково ворчал он и тыкал толстым указательным пальцем в полуистершиеся от времени надписи на плитах. — Вот буква А, вот буква Б. Ну-ка, сложи их вместе.

Я послушно складывал вслух причудливые знаки:

— А-б-р-а-м К-о-п-е-л-е-в-и-ч…

Могильщик водил меня от надгробия к надгробию и приказывал:

— Читай!

Высунув кончик языка, я сладко тянул нараспев:

— Г-е-н-е-х К-р-и-м-е-р у-м-е-р в о-д-н-а т-ы-с-я-ч-а д-е-в-я-т-ь-с-о-т т-р-и-д-ц-а-т-ь в-о-с-ь-м-о-м г-о-д-у… Реб Хаим, не проще ли: в прошлом году?

— Чудак! — смеялся Хаим.

За лето мы прошли с ним все могилы, кроме одной. К ней могильщик меня и близко не подпускал.

— Назад! Назад! — кричал он, как будто я мог ее осквернить.

И все же я не вытерпел. Однажды, когда могильщика не было дома, я пришел на кладбище и разыскал среди деревьев таинственный холмик.

Возле него паслась коза.

Что ей надо? Может, Хаим поставил ее за сторожа? Нет, непохоже.

Животное мирно щипало траву. Изредка оно поднимало на меня свои невыразимо грустные глаза.

В синем небе на высокой канторской ноте пели жаворонки. Радостно сияло солнце. Сквозь густую листву деревьев падала золотистая пыльца, как будто ее стряхнули с крыльев все мотыльки на свете.

Я стоял у запретной могилы.

— Рувим Шаевич, ненаглядный сынок, — прочел я, а сердце, как чужой голубь, забилось за пазухой.

Шаевич — фамилия Хаима. Стало быть…

Я и не заметил, как ко мне подошла коза. Она жалобно и тонко замекала:

— Мееее…

— Мееее, — отозвалось эхо.

Я всегда думал, что слезы есть только у бабушки и у Мойшки-Сороки. Оказалось — и у меня. Слезы долго висели у меня на ресницах. Не моргни я, они никогда не покатились бы по лицу.

Никогда!

От дома Капера до еврейского кладбища довольно далеко. Напрасно дядя Мотл-Златоуст клянется, что туда рукой подать.

Рукой подать до тюрьмы.

Мы идем молча. Винцукас грызет черствую баранку. Я думаю о небе. Облака — белые-белые, мягкие-мягкие. Ночью на них, должно быть, валяются ангелы и спит господь. Утром, когда он просыпается, с ним начинает шушукаться бабушка.