Илья Лавров - Галя Ворожеева

Виктор мгновенно схватил его за грудь, размахнулся, но тут Шурка и Стебель перехватили его руку.

— Будет, ребята. Кулак — он дурак, рассудит не так, — примиряюще заметил Кузьма Петрович. А Шурка добавил в своем духе:

— Чего с дурака возьмешь, кроме анализов?

Виктор вышел на крыльцо, Галя — за ним.

— Чего ты взъерошился? — удивилась она. — У нас это в селе на каждом шагу можно услышать. Он же это не со зла, а от глупости. Жалко мне таких.

— Не жалеть таких нужно, а бить, — все не мог успокоиться Виктор.

— За что? За слепоту души?

Они пробежали сквозь дождик и спрятались под крышей над узким и длинным столом. Отыскав сухое место, сели на лавку из толстой плахи. Дождик шумел по доскам крыши, местами она протекала, и на стол капало, струйки стекали в бурую, прошлогоднюю траву под столом.

— Ты вот сорвал цветы черемухи, — продолжала Галя, — на грудь их приладил. А он, этот парень, он замечает черемуху только тогда, когда с нее ягоды можно есть.

— Гад! Ну, гад! — Виктор кулаком стукнул по столу, и на их колени посыпались капли, висевшие на изнанке столешницы.

— А ты, пожалуй, злой, — задумчиво произнесла Галя. — Злому тоже невесело жить. По-моему, только добрый человек может видеть жизнь такой, какая она есть.

— Ой ли! Вот добрый-то как раз и придумывает всякие голубенькие сказочки.

— А что! Разве плохо быть сказочницей, такой, например, как была моя бабушка? Около таких тепло…

Виктор с удивлением рассматривал ее.

— Нет, многие часто бывают жестокими друг к другу, беспощадными… Доброта, человечность — да как же без них-то жить?

— Ох, ты! — удивился Виктор. — Да ты, оказывается, философ. Что-то я таких девчонок не встречал. Ну, раз ты задумываешься над жизнью, то запомни, что жизнь — это борьба добра со злом. Прониклась? Значит, добро должно быть зубастым. Оно — боец. И оно должно быть не только мягким, но и беспощадным. Элементарно?

— Знаю я, знаю эти стихи о том, что доброта должна быть с большими кулаками, — загорячилась Галя. — Может быть, оно и так. И все-таки… И все-таки, есть в словах поэта что-то… неприятное и даже кощунственное, что ли… Ну, не принимает это моя душа. Что хотите со мной делайте — не принимает!.. Доброта с большими кулаками… В одной книге описан шофер с кулаками, большими, как пивные кружки. Бр-р-р! Ладно, против вора кулаки нужны, против фашистов уже танки нужны. А я о другом говорю. Я о ближних своих говорю. О тебе, о Шурке, о Стебле, о Тамаре, о Кузьме Петровиче — ведь мы все возможное должны прощать друг другу. Нельзя же нам собачиться.

— Ты кулаки-то не понимай впрямую, это же образ. И потом, не все можно прощать. Этак ты, пожалуй, и с боженькой найдешь общий язык. У них, у церковников, есть праздник. Кажется, он называется «прощеный день». У меня бабка из церкви не вылезала. Так вот все они в этот день покрестятся-покрестятся и давай целоваться-обниматься да просить друг у друга прощения: «Простите, дескать, меня за все, в чем я виновата перед господом и перед вами». Ну и, выходит, прощали всякие разные разности. Конечно, и такие, от которых уши вянут, и такие, за которые решетка полагается. А они все простят друг другу и как гору с плеч сбросят: заткнут совести рот. Чистыми младенцами себя чувствуют. Очень удобной штукой был этот самый «прощеный день» для всяких мазуриков.

— Я знаю, что добро — это не всепрощение… Добро — это… ну… ну, всепонимание, что ли. Мы все должны понимать друг друга, и тогда все будет по правде.

— Где-то я читал: «Все понять — все простить». А ты меня понимаешь? — усмехнулся Виктор.

— Нет еще, — серьезно ответила Галя. — Но мне хочется понять тебя.

— И мне хочется тебя понять, — тоже серьезно сказал Виктор, с удивлением рассматривая Галю. — Послушай, откуда это у тебя?

— Что — откуда?

— Ну, вот ты о таких делах толкуешь. Над такими вопросами голову ломаешь. Откуда у тебя это?

— Наверное, из книг… Из жизни… И еще — от Надежды Ивановны.

Виктор с таким неподдельным интересом смотрел на Галю, что губы ее мгновенно пересохли и она отвела глаза в сторону…

Скоро пришла машина.

— Если все будет ненастье, вечерком приезжай и за нами, — наказал бригадир шоферу.

Галя помахала с порога Виктору, тот махнул ей из кузова кепкой…

Дождь к полудню будто стих. Галя с дядей Трошей сварили на плите суп, натушили с салом картошки. Когда кончили обедать, снова посыпалось. Сейчас дождик был шумный, светлый. Гале казалось, что сквозь бурую траву лезла и лезла новая, изумрудная. А черемуха, прямо на глазах, становилась белей и белей.

Стемнело, а машины все не было.

— Сдурели они, что ли, там? Если б не ты, Ворожеева, пужанул бы я их с верхней полки, — пророкотал Веников.

— А что, тебе впервой видеть всякие безобразия? — воскликнул дядя Троша. — Самому Копыткову на все плевать. Ему бы… его бы только не трогали, не беспокоили.

Галя вышла на крыльцо послушать — не идет ли машина. За столом под крышей, где утром Галя разговаривала с Виктором, сидели Шурка и Стебель. До Гали донеслись обрывки их разговора:

— Что-то и я не того… Скучновато стало…

— На стройку надо подаваться…

Галя подошла к ним и села рядом. Дождь перестал, похолодало, тьма была непроглядной, дикой; в глубине ее шумели березы. Лишь тускло светились окошки в доме.

— Что, удирать собрались? — спросила у ребят Галя.

— А чего — мы не старики, — огрызнулся Стебель. — Люди где-то, понимаешь, живут по-людски, а мы здесь в глуши день и ночь гнем спины, аж шея скрипит. Ну, а что дальше? Так всю жизнь и сидеть в кабине трактора? Да ты знаешь, что у нас в стране тридцать тысяч разных специальностей?

Галя молчала, не зная, что сказать.

— Мы не лодыря гонять хотим, — угрюмо зазвучал басок Шурки. — Мы хотим податься на большую стройку. Там тридцать тысяч всяких дорог. Ты же видишь: в селах молодых все меньше и меньше.

— А ведь мы, Шурка, родились с тобой здесь. Для нас все здесь свое, — тихонько и задумчиво сказала Галя.

— Да брось ты! — Шурка швырнул окурок, по ветру рассыпались искры. — Что, я у бога теленка съел? День и ночь ползаешь по пашне… И что же — так всю жизнь? А Нижневартовск, Мегион, Самотлор… О тех ребятах все говорят! Или вот сейчас начинается БАМ. Вон как звучит! Словно колокол ударяет. Ты подумай только — дорога длиной в три тысячи двести километров, и все через дикие места. Построишь такую дорожку и всю жизнь будешь гордиться этим.

Галя слушала и удивлялась: она еще не слышала такое от Шурки.

— Смотрел я как-то оперу «Кармен». В кино ее засняли, — перебил Шурку Стебель. — Вот это люди! Все красавцы, ловкие, с быками дерутся, за любовь умирают и все время поют всякое. И как поют, как пляшут! А одежда у них? Голубая, красная, фиолетовая! О них только музыка и могла рассказать. Да разве можно вот обо мне или… о Веникове оперу написать? Я — в ватнике — пою арию. Смехота! И вот после сеанса вышел я из клуба и сразу залез по колени в грязь. И чуть не заревел: глухая деревня, тьма, холод, грязища, рядом Веников матерится. Ты вот посмотри на нас с Шуркой. Полюбуйся! Неуклюжие мы, лица лупятся от ветра, руки — это же грабли! Старые телогрейки, изжеванные кепки, кирзовые сапожищи…