Илья Лавров - Галя Ворожеева

— Но и сама я, потаскуха, тоже виновата, — пробормотала Анна. — Сама себя не смогла сохранить. А человечишко должен сам себя сохранять. На это ему, дураку, разум дан. И нечего только на других бочку катить. А сама где была?

От этой мысли она очнулась, огляделась вокруг и снова почувствовала себя дряблой старухой. Чтобы вернуть доброе состояние первого опьянения, она вновь налила в стакан. Эта порция как-то укрепила ее. «Ну, хватит, — подумала Анна, — нужно Валерке хоть щи сварить… Слава богу, этот мрачный хмырь уже третий день в поле», — вспомнила она о Шурке. Они как-то сразу невзлюбили друг друга.

— Но прежде надо обеспечить ночь. А то ночью на стенку полезу, — прошептала Анна и тяжело поковыляла в дом.

Придя в комнату сына, она, сосредоточилась, как бы на время отодвинув от себя опьянение, и расчетливо, хитро спрятала от Валерки бутылку портвейна за тумбочку, а две другие в валенки под кроватью. Она прятала потому, что Валерка недавно, рассердившись, отобрал у нее бутылку водки и разбил ее во дворе.

Но из опыта Анна знала, что она заспит, забудет эти тайники и ночью, в отчаянии, придется ей перерыть всю комнату. Поэтому на клочке бумаги написала: «Валенки, тумбочка» и клочок сунула в карман платья.

У нее еще хватило бодрости поджарить картошку. Но есть она не смогла, в рот ничего не лезло; во время загулов она по нескольку дней не ела.

И снова стало все отвратительно. Задыхаясь, держась за стену, она ушла из кухни в комнату, допила остатки из бутылки, легла, и ее охватил тяжелый сон. Ей приснился магазин. Она, статная, как царевна, плавная, красивая, стояла за прилавком, а перед ним толпились парни. Отталкивая друг друга, крича, они протягивали руки, а она бросала им дребезжащие грузовички, безобразные пушки, лошадь без хвоста, куклу без головы, клоуна с одной ногой. Бросала и хохотала, хохотала…

Проснулась она, когда пришел Валерий. Вся она была опустошена, голова болела, руки тряслись, тело покрывал холодный пот. Пока Валерка умывался в кухне, она присела около тумбочки и воровски выпила, чтобы снова ожить. Подогрев картошку, Анна поставила сковородку на стол. Пристально посмотрев на ее бледное лицо и опухшие глаза, Стебель хмуро спросил:

— Опять?

— Чего «опять»? Нет никакого «опять», — рассердилась Анна.

— Придет этому конец или нет?

— Так прогони же меня, прогони! — вдруг закричала Анна. — Плюнь на меня, на такую тварь, плюнь! Чего ты возишься со мной? Женись и возись с молодухой. А мне все равно подыхать!

Стебель подавленно молчал — что толку говорить с человеком, который дошел уже до края.

— Ладно. Потом поговорим. Ложись спать, — сказал Стебель.

— А! Пожалел? Да? Пожалел? — истерически закричала мать. — Так вашу… чистеньких жалельщиков! — она схватила со стола чашку и ахнула ее об пол, осколки загремели по половицам. Стебель смотрел на нее пораженный — такого еще не было. Который уж раз он почувствовал отвращение к матери. Он пытался отогнать это чувство, но ничего не мог поделать с собой. Спать он ушел в комнату к Шурке и долго ворочался в кровати, мучимый одним и тем же вопросом: «Что теперь делать? Что теперь делать?»

Анна выпила, ей стало полегче, и она уснула. Очнулась среди ночи. На душе было так паршиво, так муторно! Ее угнетало чувство вины, точно она принародно сотворила что-то постыдное. Ей хотелось спать, но в то же время она не могла уснуть. Какой же угрюмой представилась ей собственная жизнь! И вообще вся жизнь на земле. Как всегда в такие минуты, Анна давала себе клятву бросить пить. Ведь это от нее, от пьянки, такое мерзкое состояние. Она не помнит, какое сегодня число, что было вчера, позавчера, с кем она встречалась, что говорила, что делала. И как она вообще попала к сыну, как ехала? И это уже длится… сколько же это длится? Да еще эта ссора. За что она обидела Валерия? Ведь он же отнесся к ней по-человечески. А она мучает его. Подохнуть бы скорее, чем так жить. Живут же люди без этой заразы — без бутылки. Они здоровые, счастливые, на душе у них чисто, легко, весело. Они работают, любят друг друга, а ты в угаре, в бреду, всем людям отвратительна. Господи, господи! Спаси меня!

Анну трясло. В памяти ее мелькали какие-то лица, обрывки разговоров, всплывали незнакомые комнаты — не то все это она когда-то видела и слышала, не то все это приснилось ей…

С трудом поднялась, зажгла свет, дико посмотрела на стол, на подоконник. Перед ее глазами маячили три бутылки. Ведь они были у нее. Должны где-то быть. Куда же она спрятала их? А ну-ка, нет ли записки? Она сунула руку в карман. Есть! Слава богу! Анна вытащила из-за тумбочки бутылку и опорожнила ее прямо из горлышка. Легче стало, и Анна снова уснула. На рассвете ее пробуждение было столь же страшным. И опять она забылась только после стакана…

Не было у нее сил вырваться из этой дьявольской, кошмарной карусели.

На другой день, после работы, Галя зашла к Стеблю. Она знала, что Валерке очень плохо, и решила как-то помочь ему, поддержать его и заодно поговорить с его матерью, убедить ее лечь в больницу. «Чего же она мучается? — думала Галя. — Почему не лечится?»

От полной, яркой луны на улице было светло, когда она подошла к дому Шурки. Она не знала, что в это время сюда же шла и Маша.

Стебель был мрачен.

— Где мать? — спросила Галя.

Стебель безнадежно махнул рукой.

— Спит без памяти.

Они вышли во двор, остановились у калитки. Ярко освещенный двор с резкими тенями от берез, сарайчиков и всяких столбиков был уютным, тихим и наполненным тайной ночной жизнью. Вот беззвучно проскользнула кошка, завозилась, хрюкнула в сарайчике свинья, в копне соломы зашуршали мыши, где-то на насесте сонно забормотали куры. Пахло поленницей, сеном.

Маша подошла к калитке, но, услыхав голоса Галины и Валерия, на миг остановилась, держась за ручку калитки.

— Как это страшно, Валерка! — от всей души вырвалось у Гали. — Ее уже знает вся Журавка. Я тебе не хотела говорить, чтобы ты не расстраивался. Но лучше уж — знай. Вчера я после работы иду домой, а она стоит, за плетень держится, боится упасть. А тут бабушка Анисья вышла из избы. Смотрела она, смотрела на твою маму и вдруг перекрестилась да и запричитала: «Господи! Да помоги ты ей, рабе твоей слабой и неразумной. Избавь ее от этой окаянной болезни». Ну, мы с бабушкой помогли ей, довели ее до дому. Пока ее вели, мама твоя все бормотала: «Ты не Валеркина ли девчонка? Ты люби его».

Маша уже хотела войти во двор, но при этих словах отступила от калитки.

— Что ты хочешь с ней делать?

— Не знаю. Не могу же я ее выгнать. Она — мать. Говорил я с ней, просил ее взять себя в руки. Но она уже ничего не может поделать с собой.

Стебель нервничал, голос его вздрагивал.