Илья Лавров - Галя Ворожеева

Домой она пришла мрачная, молчаливая. Никогда еще не казалась ей жизнь такой трудной. Но лишь представила она ребятишек шофера — маленьких, беспомощных, как опять почувствовала себя правой…

Гале приснилась извилистая дорога под луной. Луна была такой яркой, что на земле виднелись желтые листья. По дороге на мотоцикле уносился Виктор. Она бежала следом, звала его, но он не слышал. Так она и проснулась в порыве отчаяния, и это жило в ней весь день, пока она работала, навесной волокушей сдвигая копны соломы на край поля.

Все еще видя извивы этой дороги, усыпанной листьями, Галя пришла вечером в клуб. Он ярко светился окнами и распахнутой дверью. Ребята в фойе играли на бильярде, толпились в небольшой библиотеке.

Галя вошла в пустой зал, пролезла за экран на темную сцену. За кулисами, в комнате заведующего клубом Вагайцева, еще никого не было.

Как непривычно ощущать на себе легкое, светлое платьице вместо рабочих брюк и куртки, пропыленных, в пятнах солярки.

На сцене висели черные сукна, стояли неубранные декорации: плетень, стена белой хаты с окошком, нарисованная на мешковине, и бутафорская калина с тряпочными листьями на проволочных ветках. Подув на пыльный стул, Галя застелила его платочком и села около пианино за сукном. Она слегка тронула клавишу, потом другую, третью. Возникли тихие звуки. Как жаль, что она не умеет играть! А то бы она сейчас ударила по клавишам, и зазвучало бы все, что у нее было на душе.

Сукно рядом с Галей колыхнулось, из-за него бесшумно высунулась вихрастая голова Стебля. Он осторожно положил на клавиши листок бумаги. Взяв его, Галя прочитала: «Нас троих отпустили на месяц-другой. Потом отправят в мореходное училище. Вот, брат, как может повернуться жизнь. Всегда я мечтал… Да нет, ни о чем не мечтал я. Просто хотел жить в тайге. А тут на тебе — море, океан…

Загибаюсь сейчас от зеленой скуки у дражайшего бати. К вам ехать трудно… Сам понимаешь. Мне, брат, не по себе. Сам, идиот, виноват. Душевная, брат, распущенность быстро может привести к подлости. Но все-таки на недельку я заверну к вам. Передай об этом Гале. Привет ей! Все-таки напиши о ней. Понял? Все. Точка. Жму твою лапу. Будущий капитан-пират Витька Кистенев».

Бережно возвращая вздрагивающий листок, Галя шепнула:

— Передай и от меня привет.

— А еще что? — голос Стебля прозвучал уныло.

Галя прикрыла глаза, вместо них остались две длинные, лохматые черты из ресниц. Покусала нижнюю губу, скусывая шершавинку, и наконец ответила:

— Напиши: «Помню. Помню». — И после каждого «помню» она нажимала клавишу, как бы подчеркивая звуком это слово.

В зале хлопнула дверь, раздались голоса, топот, заскрипели, затрещали стулья: начали пускать зрителей.

Послышались голоса и в комнате Вагайцева. Галя бережно закрыла крышку пианино, взяла со стула платок и пошла к Вагайцеву…

В его комнате на стенах висели балалайки, мандолины, гитары, в углу на столике лежали кисти и краски. Вагайцев сам писал плакаты и афиши.

Галя знала его историю. В юности Вагайцева, талантливого самоучку, не приняли в консерваторию. Для Вагайцева это оказалось настоящей катастрофой, и он стал пить.

Несколько лет проработал в Томской и Иркутской филармониях, гастролировал с концертными бригадами, но отовсюду его увольняли за пьянку. Он озлоблялся на людей все больше и больше. Начал работать в клубах, но и там не держался долго. И вот наконец Вагайцев, как сказал он однажды, «докатился до совхоза».

Водка и боязнь, что его примут за бездарность, сделали из него хвастуна. Вагайцев постоянно рассказывал о своих прошлых успехах на сцене, о выступлениях по радио, по телевидению, врал, что его записывали на пластинки, что его приглашали в Ленинград. Трезвый он был замкнутым, а выпив, становился болтливым.

Ребята составляли список участников агитбригады, выбирали распространителей книг в помощь Люсе Ключниковой, но все это было там, во внешнем мире, а Галя жила в своем внутреннем, где звучало: «Напиши: „Помню, помню“».

— И обязательно, девчата, принимайте заявки на книги, — распорядилась Маша. — Ключникова будет ездить за ними в город. Станем носить книги по домам, в мастерские, привозить на полевые станы.

Тамара предложила устроить диспут в клубе. Кто-то спросил: «О чем?» И Тамара ответила: «Ну, например… например, о любви и дружбе». И слегка покраснела. Шурка крикнул: «Это только для девчонок интересно!»

— При чем здесь девчонки? — серьезно и задумчиво сказала Галя. — Что мы все знаем о любви и дружбе?

Маша прищурилась, глянула на нее пронзительно.

Тут закричали:

— Конечно!

— Даешь любовь и дружбу!

— А докладчиками назначим Тамару и Шурку!

— Да идите вы, черти!

Поднялся шум и хохот.

— Нет никакой любви, — прозвучал басок Шурки. — Ее в книгах придумали!

Девчата набросились на него, загнали в угол, на голову ему свалилась балалайка.

Галя все это видела, слышала и говорила, и даже смеялась, но все это было там, во внешнем мире, в стороне. В том мире Галя слышала, как Шурка беспокойно забубнил Стеблю: «Я угли, черт возьми, не выгреб из плиты. Не мог, что ли, напомнить? Выпадет уголь, затлеет пол, долго ли до беды. А твоя маманя, наверное, света белого не видит… Стебель, а поддувало я заткнул кирпичом? Ты помнишь? Заткнул я или нет?» — «Да заткнись ты сам, домовладелец», — отмахнулся Стебель.

— Тихо, вундеркинды! — остановил ребят Вагайцев. — Дело серьезное. Партком и дирекция, как заведено у нас, будут чествовать лучших работников, которые завершат обмолот хлеба. А нас попросили принять участие в концерте. Так что ваши номера должны быть на высоте. Поняли? Днем вам работать, а вечером репетировать. Одним словом, придется действовать на два фронта. Так что поднатужьтесь, добры молодцы и красны девицы.

— Давайте-давайте, нечего тянуть резину, — поддержал Шурка. В последнее время он все больше тяготился этими комсомольскими делами.

Шурка со Стеблем приготовили «Хирургию» Чехова. И эта «Хирургия» у них здорово получалась. Особенно смешным был долговязый дьячок-Стебель. Шурка-фельдшер лез ему в рот клещами для гвоздей. Ребята хохотали до слез.

Загремели металлические голоса киногероев, начался фильм. Галя проскользнула на сцену. Она увидела на экране, прямо перед собой, огромные темные фигуры, лица; двое целовались; грохотал оркестр. Потом звук уменьшился, и появилась надпись шиворот-навыворот.

Сзади раздался шорох. Галя оглянулась: к ней на цыпочках подходил Стебель.

— Он тебе часто пишет? — спросила Галя.

— Это первое письмо. И оно, конечно, не мне. Ты же понимаешь.

Галя увидела его глаза, смотрящие тоскливо и вопросительно. И вдруг он в отчаянии прошептал ей в самое лицо: