Илья Лавров - Галя Ворожеева

Понравились слушателям частушки и страдания в исполнении Маши и Тамары.

Когда на «сцене» появилась Галя, в белом свитерке, в черной юбке, зрители затихли. Многим нравилась эта девчонка. Выхваченная из тьмы фарами, в тревожно бегающих бликах от костров, осыпаемая желтыми листьями, на фоне озаренных берез, она показалась всем незнакомой, вроде приехавшей артистки. В тишине слышался треск костров, шелест листвы и свист крыльев пролетающих птиц. Иногда видны были их проносящиеся силуэты с длинными шеями. А Галя все пела и пела: люди заставили ее спеть каждую песню два раза…

Стала выступать молодежь с центральной усадьбы. Маша, освободившись от забот, подошла к Стеблю. Он из-за грузовика выглядывал на «сцену».

— Валерка! Что происходит? — спросила Маша. — Ты стал какой-то… чужой! А ведь мы с тобой договорились, — ты только подумай, о чем мы договорились! — о женитьбе.

Стеблем овладело такое раздражение, что он вдруг резко сказал:

— Не будет… Ничего не будет!

— Как не будет?! — Пораженная Маша убрала руку с его затвердевшего плеча и, слегка осипнув, спросила — Ворожеева? Тебе нужна Ворожеева?

И в этом голосе, и в его интонациях, и в том, что Маша назвала Галю по фамилии, он услышал такое, что она стала ему совсем невыносимой.

— Никого мне не нужно. Никого. Поняла? И не говори со мной больше об этом. Я хочу жить сам по себе. У меня больная мать на руках. Поняла?

— Ну, Валерий, ну… Эх, ты! — Маша, резко повернувшись, бросилась в кусты. Отбежав подальше, она остановилась, а потом, отдышавшись, села на траву.

В душе ее мутью клубилось отвращение к этой Гальке Ворожеевой, к этой хитрой девке. Она всюду болтала о доброте, а сама, выходит, липла к Валерке. Обвела его, размазню, вокруг пальца! Устраиваться она мастерица. Из класса все девчонки и парни бросились в город, думая, что там их, в институтах, ждут с распростертыми объятьями. И вот вернулись не солоно хлебавши. А эта, изворотливая, на трактор села и обеспечила себе не только институт, но и стипендию. Со всеми она добренькая, для всех она хорошая. Только Витька не дурак: не дал себя оседлать. Вот она и кинулась к Валерке на шею, догадалась, что из него, лопоухого, можно вить веревки. А она, Маша, любила его именно такого. Ей хотелось заботиться о нем, оберегать его. Еще недавно ей рисовалось, как они будут жить, и каким послушным и сговорчивым будет Валерка, и как она все возьмет в свои руки, и как Валерке за ее спиной будет славно. Его дело только не перечить ей, Маше, а она постарается — она избавит его и от безалаберности, и от простофильства, и от всяких холостяцких глупостей… И вот ничего уже не будет. Она, Маша, сама оказалась полоротой: у нее из-под носа парня увели.

Так произошло с Машей то, что происходит с людьми пристрастными: они начинают видеть ближнего в кривом зеркале.

Маша кусала горьковатую веточку. Лицо ее было мрачно-спокойным и плечи не вздрагивали — просто по щекам медленно сползали мелкие слезинки.

И опять, когда ехали обратно, въезжали то в смутный свет луны на лугах, то в густой мрак в рощах. Луна уже стала желтой, она оторвалась от земли, плыла над березами. Вагайцев снял с себя плащ и набросил его на Галины плечи.

Маша сидела в стороне ото всех, так завязав платок, чтобы лица ее не было видно. В ее напряженной фигуре чувствовалась враждебность ко всем. Стебель тоже сидел одиноко в стороне, подняв воротник куртки. И Галя поняла, что между Машей и Стеблем произошел последний, тяжелый разговор. И так ей стало жаль обоих, что захотелось сказать им: «Ребята! Милые! Не надо мучать друг друга. Договоритесь уж как-нибудь по-хорошему».

Была полночь. Все притихли, довольные успехом. Только теперь они почувствовали, как устали: утром поднялись рано, весь день работали, а на сцене переволновались. Да еще во время ужина выпили с комбайнерами по стакану вина.

Глаза у Гали стали слипаться. И ей даже начинало что-то сниться. Когда они приехали и Галя спрыгнула с грузовика, ноги ее не слушались, она шаталась от усталости и хотела только одного — спать, спать…

…И снова Галя поднялась с петухами. Страда не могла ждать, как говорится, встанешь пораньше — шагнешь подальше. Было темно, как ночью, сыро, зябко, изо рта вырывался пар. Среди дворов во тьме виднелись белые коровы и белые гуси, кое-где у колодцев звякали ведра, из труб валил дым. Смутно угадывалось вдали туманное заречье: косогоры, леса. Над рекой в ложбине повис недвижный туман. В тишине прошумел далекий поезд. Защемило у Гали сердце, и вдруг она увидела у крыльца сидевшего на бревне Стебля. У ног его валялось много окурков.

— Ты чего это пришел? — удивилась она.

— А я и не уходил, — ответил он, сжимая жесткой, холодной рукой ее теплую, слабую со сна руку.

— Всю ночь просидел здесь?!

— Всю ночь.

— Что же мне делать, Валерка? — Она опустилась рядом с ним на бревно.

— Не знаю. Но я ведь ничего не прошу, ничего не добиваюсь.

— Я к тебе по-дружески, просто по-товарищески отношусь, только и всего…

— Я ничего не прошу, ничего не добиваюсь, — повторил он и сильно обнял ее и стал целовать ее лицо. И как-то так получилось — пожалела она, что ли, Стебля, — она сначала не отвернулась. Но, поймав себя на том, что эти поцелуи взволновали ее, Галя вырвалась из его рук, вскочила и тихо сказала:

— Не надо больше так… Не надо! Иди домой.

Стебель, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг, пьяно пошел куда-то в сырую тьму. А Галя бросилась в огород, к колодцу. Она вытащила ведро воды, в которой плавала тонюсенькая, до невидимости прозрачная льдинка. Она ее не увидела, а ощутила губами, когда стала пить. Студеная вода почему-то пахла капустной кочерыжкой. Приникнув к воде, Галя пила и пила, а потом прямо в ведро погрузила лицо. Так она умылась в это утро. И студеная вода немножко успокоила ее. Она прислушалась — уже где-то зарокотали далекие тракторы, страда подавала свой голос…

Перелетов распорядился дать Гале какое-нибудь подходящее жилище. Копытков ломал, ломал над этим голову, а потом вдруг взял да и потеснил парикмахерскую…

Галю забавляло это жилище. Синей переборкой в рост человека был отгорожен угол. Там прежде Тамара мыла бритвенные приборы, держала салфетки, грела на плите воду. Теперь этот угол Галя превратила в кухоньку.

В зальце, где, бывало, посетители ждали своей очереди, Галя поставила раскладушку, некрашеный стол и две табуретки, — изделия совхозного столяра. На стену она прибила полку и уложила на нее книги.

Дверь вела в комнату с трюмо и креслом. Там-то и разместилась теперь парикмахерская. Дверь Галя забила, а окошечко кассы в стене завесила вышивкой: среди озера плыл черный лебедь. Сквозь эту занавеску слышны были голоса радио, звяканье ножниц, скрип кресла. Из окошечка несло сильным запахом одеколона.