Юрий Нагибин - Господствующая высота

— Правильно, помог сапер, — подтвердил председатель, — он канатную дорогу сюда провел, чтобы лес способнее было подвозить.

— А кузнец музыку деревне дал, — вставила Севрюкова. — У нас все флюгера с голосом, верно, Кузьмич?

Большерукий кузнец с черной бородой в подпалинах и голубыми девичьими глазами крякнул и так заерзал на лавке, что чуть не развалил ее совсем.

— Дом без палисада — что мужик без бороды, голое место, — заметил Шатренок. — Наши бабы плетни связали — пруток березовый на пруток кленовый; может, приметили, у нас все плетни в шашечку.

По тому, как громыхнул ухват в руках Севрюковой, можно было сразу догадаться, кто возглавлял искусных вязальщиц.

— Одним словом, каждый свою руку приложил, — заключил председатель. — Мы-то теперь у всей округи на виду, надо жить в большом аккурате…

И большой стол, крытый кумачовой скатертью, оседал под деревянными петухами с медовой брагой, пирогами и жамками на противнях, жирной свининой на резных блюдах и деревянными вазами с антоновкой, белым наливом, краснощекой китайкой и нежданной гостьей севера — грушей-крымчанкой. Все, чем обильна счастливая урожайная осень, искрилось, переливалось, сверкало на столе старой Севрюковой.

И был душевный разговор, и воспоминания, и песня «Вечерний звон», поднятая голосами стариков, сохранившими юношескую свежесть.

Наклонившись ко мне, Сергей Митрофанович прошептал:

— Какие люди! А?.. Какие люди!..

Я глядел на его счастливое до последней морщинки лицо и думал: какой он сам замечательный человек, если вот так, до глуби сердца, может печалиться бедами и радоваться счастью своего народа! Да, он мог быть полковником! В этой большой доброте, любви к своему народу и коренилось то, что придало страсть и силу простому, скромному человеку, сделав из него военачальника.

За окнами состязались многоголосьем живые и флюгерные петухи, а там, внизу, мокрели в еще не стаявшем тумане разрушенные Старые Вяжищи, оставленные на память детям и внукам тех, кто отстоял счастье и свободу родины, святость и жизнь своего угла…

Федор Рожков выходил из госпиталя в конце мая. Не раз доводилось ему видеть, как провожали товарищей, и несложный обряд расставания с госпиталем всякий раз умилял его, а звук захлопывающейся калитки будил мечты о просторе и движении. Подобно своим предшественникам, Федор Рожков степенно обошел палату, с каждым больным попрощался особо, пожал руку дежурному врачу, сестрам и няням, затем неторопливо пересек двор, стараясь не волочить плохо гнущуюся ногу, и с больно бьющимся сердцем отворил калитку.

— Счастливый путь, миленький! — крикнула ему вдогонку сестра, как кричала уже многим сотням бойцов.

— Счастливо оставаться, сестрица! — ответил Федор, как отвечали все до него, и по солдатской привычке коснулся пальцами края пилотки.

Калитка захлопнулась со знакомым звуком, но звук этот не принес Федору ожидаемого счастья. С удивлением, близким к печали, смотрел он на свою руку, только что совершившую привычный жест воинского приветствия. Неужто ему и козырять теперь не положено ни своему брату рядовому, ни офицеру? Даже если и сам генерал пройдет? Холодок пробежал по спине: почему-то вспомнилось, как в раннем детстве оставила его мать одного посреди большого, бескрайного поля. Сколько раз, уже зная, что увечная нога не позволит ему вернуться в армию, думал Федор о своем переходе в мирную жизнь, но лишь сейчас открылась ему вдруг вся важность совершившегося поворота судьбы.

Всего только три года из тридцати двух лет своей жизни прожил Федор на войне, но эти годы цепко въелись в душу. Куда податься сейчас? Куда держать путь?

В нагрудном кармане гимнастерки лежал воинский литер до станции Россошь. От станции Россошь до деревни Филатово двадцать километров. Большак идет полем, пересекает вырубку, спускается в глубокую балку, по дну которой бежит чистый, студеный ручей, круто набирает подъем и, срезав косячок березовой рощи, выходит к околице, возле избы крестного. Если закрыть глаза, то путь этот представляется ясно, до последнего можжевелового кусточка, до спаленного молнией дуба, до пятен плесневелого мха на полусгнившем срубе заброшенной лесной сторожки. Филатово — родная сторонка, детство, юность, мать… Ничего-то от тебя не осталось!

Еще в армии узнал Федор, что деревня его начисто сожжена неприятелем, что погибла от руки гитлеровцев мать, а другие близкие неведомо где. Но ни разу еще чувство сиротства не было столь острым, как сейчас, когда все дороги стали ему едины — ни на одной никто его не встретит.

Зачем было брать литер до Россоши? Все равно он туда не поедет. Но во всех мечтах о возвращении неизменно рисовался ему этот путь; другого он не знал, и, словно запамятовав, что нет ни дома, ни семьи, шел он в мечтах тем знакомым большаком…

Куда же держать путь? Федор огляделся. Он стоял на городской площади. Его окружали дома, высокие, многоэтажные, совсем целые. Давно не доводилось ему видеть целых городов. Посреди площади садик со скамейками, на дорожках играют дети, зелень на деревьях свежая и яркая, еще не успевшая запылиться. В этом была радость, но Федора тянуло к земле, в простор, и он нерешительно двинулся в сторону вокзала: оттуда поезда увозят людей в разные стороны, там можно послушать разговоры, попить чайку, а затем и податься вправо или влево, куда подскажет сердце.

Только он свернул за угол, как замер на месте.

По тротуару навстречу ему шел средних лет человек в солдатской одежде без погон. Человек шел прихрамывая, но это не портило его поступи, решительной и напористой. Был он сух, крепок, кольца седоватых волос падали на крутой, шелушащийся от загара лоб; шел он, наклонив голову, и заметил Федора, лишь наскочив на него плечом. Он вскинулся; светлые, цвета ячменного пива, глаза его зажглись мгновенным гневом.

— Тюря! Глаза где оставил? — крикнул он властно, хотя вина была на нем, а не на Федоре.

А Федор стоял навытяжку, рука у края пилотки, глаза едва теплились над скулами, приподнятыми огромной улыбкой.

— Вольно! — резко приказал человек.

Затем светлые глаза его потемнели в неожиданной ласке, туго растянутая по костяку лица кожа тронулась вокруг рта и глаз мелкими морщинками.

— Постой, постой! — сказал человек. — Ты как сюда попал?

— Из госпиталя, товарищ сержант! — четко, по-военному, ответил Федор. — Отпущен подчистую, как есть негодный к продолжению службы!

— Кроешь ты ладно! — Человек согнал улыбку. — А как приветствуешь своего командира? Так, что ли, учил тебя?

— А как же, Степан Захарыч?

— Почеломкаться надо, Федя, голубь ты мой!.. — И сержант, обхватив широкий стан Федора, трижды крепко поцеловал его в губы.