Станислав Родионов - Вторая сущность

— Ну, это надо доказать…

— Да я на его битой фаре шерстинки видел, шишки-едришки!

Пчелинцев осмотрелся, что-то прикидывая. И спросил меня скоро, уже спеша:

— Дорогу до дому найдешь? А я в милицию.

Возвращаясь, я, конечно, заблудился. И столько находил километров, что впервые проспал ночь без всяких асан и счета овец. Переделав утром хозяйственные дела — достав ведро колодезной воды, сварив суп из пакетика, вскипятив чай, вымыв щербатую тарелку, подметя комнату, — я двинулся в лес. Куда ж мне еще.

Сперва шел хорошо, по песчаным буграм, поросшим веселой и звонкой сосной. Но нисходящий склон, пологий и бесконечный, привел меня в низину — к иным, странным соснам. Густые, темные, насупленные, они угрюмо шуршали, хотя ветра не было. Широченные и лохматые ветки раскачивались, будто грозили мне. И все-таки я дотронулся до них. Это не сосны… Елки, ели. Откуда-то взявшись в сосняках, они заступили мне путь.

Я вернулся домой. Но и тут мне не сиделось. Проклятое одиночество вновь приползло на своих многочисленных лапах. Теперь оно было каким-то иным, не совсем понятным; теперь прилипла вроде бы не вселенская тоска, а некая смутная обязанность, куда-то тянувшая меня.

Я взял книжку и вышел на крыльцо. И увидел, что осень сделала следующий неумолимый шаг — яблоки осыпались до единого. Я раскрыл книгу, зная, что не буду читать…

В конце концов, суть одиночества не в отсутствии родственников, друзей или знакомых. Там, за сосняками, друзей-приятелей у меня навалом, а я вот сижу один на богом забытом крыльце. Тогда в чем оно? (Я усмехнулся: какой день верчу это одиночество так и этак, как студент экзаменационный билет.) А в том, что нужно единомыслие. Тогда сгинет и одиночество. Да ведь там, за сосняками, полно единомышленников. Чего ж я на крыльце? Не усложняю ли? Ведь много говорено и писано, как трудно одной человеческой душе пробиться к другой душе сквозь незримые психологические стены…

И я пошел варить очередной суп рисовый, разумеется из пакетика, на котором пламенел гребешок петуха.

Варил, ел, пил чай, мыл… Но найденная очередная причина одиночества меня не успокоила. Я вдруг понял, что тянет меня куда-то оно, одиночество. Раньше такого не бывало. Ну конечно. Как же я позабыл? Тянуло узнать про раненого лося…

Едва я шагнул за поэтические ворота — берегите сосны, янтарные сны, — как из увядших цветов высунулась темная головка. Оля прыгнула к моим ногам. Я приготовился к вопросам насчет сказок, но она заботливым движением застегнула на мне джинсовую куртку — видимо, так делала мама.

— Кашу ел?

— Нет.

— А почему у тебя живот теплый?

— Суп ел, — вынужден был признаться я.

Позади Оли, оттерев ее плечом, видимо из тех же цветов, возник суровый Коля и спросил у меня, как пароль:

— В лесу был?

— Был.

— Что принес?

— Ничего не принес, — замешкался я от его категоричности.

Спасла Агнесса. Она отстранила ребят легко и со смехом. Не знаю чему, рассмеялся и я.

— Отец с ними суров, особенно с Колей. Мальчишка «вы» не признает. Мужчины, видите ли, должны говорить друг другу «ты». Знаете, почему он спросил о приношениях? Володя из лесу непременно что-нибудь несет. Коле загогулистую палку — Оле редкий цветок, Коле лосиные рога — Оле неохватный боровик, Коле ржавую каску из окопа — Оле лягушку в крапинках…

— Не вырастут инфантильными, — поддержал я Пчелинцева.

— Ехал Коля с отцом в автобусе. Женщина зовет Колю сесть рядом. Знаете, что он ответил? «Мужчина должен стоять».

Агнесса повела меня в дом. Сегодня на ней алела кофта и темнела короткая юбка. Эта одежда, загорелые ноги девочки-подростка, короткие сыпучие волосы, легкость фигуры делали ее похожей на цирковую наездницу.

— А Володи нет.

— Обходит садоводство?

— Ищет в лесу раненого лося.

— Зачем?

— В милиции сказали, что дадут ход делу, если будет найден этот лось.

— Зачем? — рассеянно повторил я, имея в виду уже не милицию.

Кажется, моего второго «Зачем?» Агнесса не поняла, лишь глянула своими большущими глазами, отчего я неожиданно стушевался, будто ляпнул пошлость.

— Он скоро придет. А пока я угощу вас яблочной шарлоткой да козьим молоком.

Я, съевший час назад кастрюлю рисового супа и черствый батон, живехонько уселся к столу с деревянной узорчатой скатертью. Шарлотка оказалась душистой и сладкой, как горячий ананас. Козье же молоко я пил впервые. Видимо, едой я так увлекся, что когда поднял голову, то увидел ее откровенно смеющиеся глаза.

— Ешьте-ешьте, в городе такого не поедите.

— А вас туда не тянет?

— Мы так сжились с природой, что про город и забыли.

— Ну а к книгам?

Она встала легко, словно подхваченная ветром. И, хитренько прищурившись, поманила в комнату — в спальню, которую Пчелинцев мне тогда не показал. Я проглотил неразжеванный кусок и пошел за ней почему-то на цыпочках. Агнесса распахнула дверь…

Посреди большой комнаты стояла кровать, если только ее можно назвать кроватью, — широкое и высокое сооружение, походившее на царское ложе. Конечно, сделанное из сосны руками Пчелинцева. И два светильника, и два столика. И все.

А стены от пола до потолка были уставлены полками с книгами, окно, сдавленное ими, казалось каким-то ущельем, и пахло не деревом и травами, а лежалой бумагой — книгами пахло, запахом, пропитавшим меня с детства.

— Какие? — почти шепотом спросил я.

— Художественные и природоведческие. Идемте, шарлотка остынет.

Мы вернулись к столу. Шарлотка не остыла; по-моему, она бы и при нуле градусов таяла во рту, как ананасовый крем, если, конечно, такой существует.

— Значит, книги с вами. Ну а на работу, в библиотеку, не тянет?

— Здесь я делаю больше, чем в любой библиотеке.

— Неужели вам, человеку с высшим образованием, не хочется применить свои знания, руководить, занять какую-то должность, защитить диссертацию?

— Для чего?

— Хотя бы для полноты счастья.

Агнесса улыбнулась какой-то вымученной улыбкой — так бывает, когда улыбнуться нужно, а не хочется. Подобная улыбка не шла ей, как, скажем, не пошло бы кокетство. Впрочем, алую кофточку она надела не без кокетливого умысла — красный цвет странным образом делал темные глаза прямо-таки жгучими.

— Антон, у вас должности, степени, диссертации… Вы счастливы?

— Само собой, — привычно начал я, но черный свет ее глаз остановил: наверняка Пчелинцев про историю с монографией рассказал.

— Володя про вашу беду поведал, — спасла она меня от замешательства.

— Он ее бедой не счел.

— Разумеется.

— И вы не считаете?

— Считаю, только не эту, а другую, несомненную.

— Несомненную?

Она рассмеялась и махнула ножом: мол, ерунда. Но я вернул на тарелку поднесенный было ко рту четвертый кусок шарлотки. И тогда ее расслабленные губы окрепли, а лицо как-то насупилось, будто я спрашивал невесть что.