Станислав Родионов - Вторая сущность

— Да, и все это.

— Я только удивляюсь.

— Чему же?

— Женщинам, которые живут с такими немужчинистыми мужчинами. Я бы не смогла.

— Да я и сам спокойный, — спокойно заявил я.

Она не ответила, но стрельнула взглядом и хитренько усмехнулась, откровенно показывая, что на этот счет у нее свое мнение.

— Говорите-говорите! — поощрил я.

— Уверены, что вы мужчина?

Разговор нужно было бы перевести в легкое русло. Выдать что-нибудь остроумное, что-нибудь шутливое, даже глуповатое, что-нибудь во французском духе с обращением «мадам». Но я серьезно выпалил:

— Уверен!

— Почему же вы сбежали от борьбы? Разве Володя хоть раз в жизни струсил?

Казалось бы, я и сам знал, что уклонился от борьбы и уехал в эти сосновые чащи. Но почему-то Агнессины слова хлестнули первозданно. Потому что их бросила женщина? Или потому, что сравнила с мужем? Или потому, что она их странным образом увязала с личностью и не посчитала меня мужчиной?

Я не очень верю в такую эфемерную субстанцию, как совесть. Совесть жила, когда человечество обходилось чувствами, впечатлениями, ассоциациями… В наш век ее заменил разум, более надежный источник человеческого поведения. В конце концов, в моей юриспруденции было понятие вины, умысла, мотива, чистосердечного признания… Но не совести.

А тут, уж не знаю чем побуждаемый, но только не разумом, я почти крикнул:

— Не испугался! Убежал, потому что никудышная и диссертация, и монография!

Агнесса глянула как-то отстраненно, словно увидела не меня, а кого-то другого, более интересного. И смотрела, вроде бы не зная, как и о чем говорить с этим другим, более интересным.

— Тогда вы молодец, — сделала она неожиданное заключение.

— Почему же?

— Увидеть суровую правду и признать ее… Это по-мужски.

Ее судейство злило. Современный человек, оплетенный путами мыслей, нитями подсознания, социальными отношениями, проводами прогресса… И вдруг это примитивное деление на мужчин и женщин.

— Мужчины? — уже взбеленился я. — Но ведь тогда должны быть и женщины.

— Как ни странно, Антон, но женщин больше, чем мужчин.

— А вы женщина?

— Надеюсь.

— Ха-ха! — Все-таки я взбеленился. — Женщина суть жалость. А вы мужа не жалеете и не бережете.

Небольшая фигурка Агнессы стала еще меньше, будто мгновенно усохла от опаляющего жара плиты. В ситцевом платьице, согбенная над широченным тазом, с метровой ложкой в тонкой руке, на фоне второй печки-очага Агнесса показалась мне Золушкой, которую не взяли на бал, и уже никакая фея не превратит для нее тыкву в карету, мышей в лошадок и крота в кучера.

Но Агнесса распрямилась. Она подходила медленно и тихо, словно боялась меня спугнуть. Ее темные глаза делались все крупнее и крупнее — кажется, в кино это зовется наплывом, — пока не закрыли мне кухню, оказавшись перед моим лицом. Я ничего не видел, кроме этих глаз да почему-то ложки, густо испачканной вареньем, и в моей голове шмыгнула дурацкая мысль: если Агнесса хлопнет этой ложкой мне по лбу, то ложка прилипнет.

— Когда Володя задерживается в лесу… я губы кусаю, стоны слышу, вою беззвучно… А укроти его характер, он перестанет быть мужчиной и Пчелинцевым…

Она еще хотела что-то сказать. И я хотел. Но за окнами шумно и со звоном ухнуло — это сбросили на землю рюкзак с бутылками.

Собранную посуду, запоздалый боровичок, палку-змею, волнистую чагу и букетик неожиданных цветов я оглядел рассеянно. С Олей согласился, что взрослые дяди маловато выдумывают сказок. С Колей обсудил его окопное ранение. Потом ждал, когда Пчелинцев накормит коз, накачает воды, перетаскает какие-то ящики, ссыплет куда-то картошку — переделает все неотложные дела, которые накопились без него. Все сам, не допуская меня. До собрания осталось часа три.

Мы уселись на скамью-плаху, у молодых сосенок. Пчелинцев устало вытянул ноги. И я увидел, что он еще больше осунулся — на чем очки держатся?

— Чувствуешь себя… хорошо?

— Как шишечка-едришечка. А что?

— Худой очень.

— Легкие и кровь от соснового воздуха у меня голубые. Пищеварение от растительной пищи работает как часы. Мускулы и кости от ходьбы задубели. Ну а раку из-за моей тощины вцепиться некуда.

Мы помолчали. Я придумывал, как бы незаметнее начать разговор о собрании, но все мысли путала Агнесса — ее наплывшие в кухне глаза все еще стояли передо мной, а кричащие, сказанные почти шепотом слова, казалось, прилипли к моим барабанным перепонкам. Володя же откровенно отдыхал — видимо, давали себя знать три работы, хозяйство, недосыпы…

— Лучшие умы человечества — это кто? — вдруг спросил он.

— Это… и есть лучшие умы. Философы, ученые, писатели…

— А рабочий лучшим умом быть не может?

— Почему же…

— Коли есть лучшие умы человечества, то небось есть и худшие?

— Вероятно.

— Так вот: лучшие умы человечества мечтали превратить землю в цветущий сад. А худшие умишки превратили ее в микрорайоны, автострады и бензоколонки.

Разумеется, у меня было что сказать в защиту прогресса. Но это бы нас распалило преждевременно, а затеваемый мною разговор мог потребовать обоюдных сил.

— Что-нибудь случилось? — как можно равнодушнее спросил я.

— Леса вытаптывают.

— Кто?

— Массы.

— Будто для тебя это новость…

— Сосна росла на солнышке полста лет и, считай, вступила в жизнь. Красуется. Тут приехали из города пришельцы с бутылками, запалили под ней костер до небес. И стоит эта сосна как орлеанская девушка, шишки-едришки. Или возьми зайчонка с лосенком… Родятся, сосут матерей, играют на солнышке. Выросли. Одни в лесу и на всем белом свете. Нет у них ни родственников, ни коллектива, ни профсоюза. Тут бы человеку прийти и руку протянуть… И человек приходит — с ружьем!

— Ничего не сделаешь, — рассмеялся я над заячьим профсоюзом.

— Не пускать в лес.

— Ну да, огородить и опечатать.

— Поверь моему слову, к этому придет.

— Никогда, — убежденно заверил я.

— Захотел в лес? Пожалуйста, сперва зайди в Общество природы, выслушай там инструктора о своем поведении на лоне, заплати, скажем, полтинник, получай входной билет — и в лес. Тогда будут природу уважать, да и деньги пойдут на восстановление ими потоптанной травки. Кому от этого худо?

— Полтинник за лес?

— А полтинник за музей, где этот лес нарисован? За кино, за какую-нибудь карусель с качелью… Неужели сосняки хуже?

Труд, природа и любовь… Его кредо. Но теперь мне думалось, что в этой триаде любовь и труд подчинялись природе, — вроде бы и работал он, и любил только ради природы. Ей он служил и на нее молился. Казалось бы, мирное и безобидное занятие. Но у природы слишком много недругов. Понимал ли Пчелинцев, что все враги сосняков — его враги? Все эти хулиганы, необузданные туристы, хапужистые грибники и ягодники, заготовители древесины и всякие покорители природы… И я почему-то вспомнил «Синюю птицу» Метерлинка, где деревья и звери набрасываются на двух детей за то зло, которое сотворило человечество природе. Сказка, в ней деревья могут и отомстить. В жизни они стоят немо и ждут своих Пчелинцевых.