Феликс Сузин - Единственная высота

Защищались диссертации, появлялись новые статьи, поседели виски, а Матвей Анатольевич все еще оставался внуком… того самого, знаменитого. И в кругах академических он стал замечать — или это только казалось? — некоторую иронию по отношению к себе.

Настоящий отдых бывал только летом, в лесу. Особенно полюбились Матвею Анатольевичу светлые березовые просторы Зауралья. Почти ежегодно в конце лета он ездил к другу — однокашнику, всю жизнь протрубившему участковым врачом в глухом лесном селе. Бродил по колкам и рощам, перемешанным с полями созревающей пшеницы. Из травы выглядывали темно-красные глазки подосиновиков, белые лапти груздей, один за другим, как утята, тянулись маслята. Бодрили вяжущей кислинкой твердые ягоды дикой вишни. Скромно пряталась в разнотравье костяника.

Но страсть лесного собирательства была ему чужда. Грибы и ягоды оставались нетронутыми. Он лишь наблюдал, как зреет, наливается соками все живое, как совершается в природе извечный круговорот.

Так хорошо было лечь на прогретый солнцем песчаный пригорок и сквозь качающееся окно, огражденное бронзово-зелеными верхушками сосен, всматриваться в холодную голубизну неба, не омраченного черным веером заводских дымов. Сосны покачивались бесшумно и плавно, сами закрывались глаза, и этот короткий сон на жесткой земле был удивительно освежающим и бодрящим.

Однажды под вечер, когда воздух уже загустел и налился сиреневым, он шел домой по тропинке мимо муравейника. Муравьи сплошной узкой лентой стекались в свое убежище, спеша укрыться в нем до темноты. Шагов через сорок (а это, наверное, сорок муравьиных километров) на светлом утоптанном грунте тропинки появился одинокий муравей, который с превеликим трудом тащил дохлую гусеницу, раз в пять больше него. Возле каждой лежавшей поперек веточки он надолго застревал, так как не мог преодолеть препятствие с тяжелым грузом. Было ясно, что вряд ли он успеет дотащить драгоценную ношу до муравейника, но то ли он этого не понимал, то ли не хотел расставаться с добычей.

«Неразумное все-таки существо», — внутренне усмехнулся Матвей Анатольевич.

И неожиданно прорезалась до боли ясная и обидная аналогия. А чем он отличается от этого муравья? Зачем тянет свой надоевший груз? Во имя чего?

Вспомнилась жена — подтянутая стареющая женщина, вечно занятая своим лицом и своими болезнями, настоящими и мнимыми; он никогда ею особенно не интересовался, ее внутренний мир казался мелочным и скучным — им не стоило интересоваться. И для нее уже давно (а может быть, всегда?) он был лишь добытчиком, приносящим в клюве корм. Вряд ли она знала, что он написал. Была еще дочь — капризное существо, от которого всегда крепко пахло кремами, лаком, пудрой. В ее глазах он был стар, брюзглив, неопрятен и с дурными манерами. Он же, в свою очередь, считал ее поведение вызывающим и беспардонным. Уважения не было, о любви не могло быть и речи, оставалось лишь не очень мирное сосуществование.

Нет, не ради семьи несет он свою ношу. Так зачем же?

Ответить на этот вопрос он не мог. Лучше всего было бы бросить все и, как советовала в свое время бабушка, стать лесником, ходить не спеша по лесу, постукивать обушком топора по звенящим стволам, пить по весне березовый сок, слиться воедино с вековечной природой. Но в наше время и лесники — народ ученый. Вряд ли будет для них находкой бывший профессор анатомии, который, кстати, и топора-то никогда не держал в руках.

Оставалось одно: тянуть свою лямку до конца. А он не мог. Не хотел. Надоело.

В этот период внутреннего шатания к нему попала на рецензию статья Дагирова. В ней было много спорных положений, не доказанных, но интересных. Очень интересных. Впервые за последние годы он перечитал статью второй раз. Не согласился с автором. Написал Дагирову письмо. Завязалась переписка. В конце концов Дагиров предложил ему самому заняться спорными вопросами, в частности, выяснить, как, почему, за счет чего растет удлиняемая кость. Дело глобальное, с ходу в нем не разберешься, лучше всего приехать в Крутоярск. Хоть это и захолустье, но оборудованию институтских лабораторий может позавидовать Москва, а уж о Свердловске или Новосибирске и говорить не приходится. Не согласится ли уважаемый Матвей Анатольевич приехать на время поучить молодых, поконсультировать.

Матвей Анатольевич приехал на время, а остался навсегда.

…Из дверей, которые поочередно открывал Матвей Анатольевич, в полутемный коридор экспериментального отдела врывались запахи ацетона, формалина, метилсалицилового эфира, собачьего корма, крыс, но для него эта смесь запахов была привычна. Он искал своего старшего научного сотрудника Романа Кольчевского, а тот под затасканным предлогом «я в библиотеке» скрылся в неизвестном направлении. Между тем только этот немолодой уже человек с пухлым невзрачным лицом обладал способностью доказать в форме докладных и тематических карт, что без дагировских аппаратов отечественная ортопедия и травматология будет топтаться на месте.

…Зачем Дагиров меня пригласил? Вероятно, произошла ошибка. Я-то уж никакого отношения к предполагаемой пертурбации иметь не могу. Кому в НИИ скорой помощи понадобится лаборатория по испытанию аппаратов? Никому. И делать мне нечего в таком институте, разве что вычеркнуть из жизни последние десять лет, засучить рукава и вернуться в число рядовых от хирургии. Ну уж нет. Мое дело — аппараты.

В Андрее Николаевиче Воронцове говорила увлеченность неофита. Сверхузким специалистом по аппаратам он стал не так уж давно.

В не столь отдаленные времена хирург был мастером на все руки. Лишь в пятидесятые годы начала отпочковываться урология, нейрохирургия, онкология, хирургия сердца, а неразрывные сестры — ортопедия и травматология — стали на самостоятельные ноги чуть ли не последними. Многие годы Андрей Николаевич вскрывал фурункулы, удалял аппендиксы, латал грыжи, а если встречался перелом, не мудрствуя лукаво, накладывал гипсовую повязку. Потом, когда было создано травматологическое отделение и он перешел туда, научился скреплять кости стержнями, шурупами, пластинами — и ничего, хорошо получалось. Неплохо.

То был, пожалуй, самый удачливый период его жизни. Так легко все давалось! К тридцати годам — уже известный врач, о котором говорят с уважением, к которому звонят, добиваясь приема, и главный врач никогда не забывает, здороваясь, подняться ему навстречу. Он фактически заведовал отделением, потому что старый заведующий больше болел, чем работал, дотягивал до пенсии. А ведь были другие врачи, постарше, поопытнее, но нет, профессор Красовский, заведующий кафедрой медицинского института, выделил именно его. Это было приятно. Вообще профессор относился к нему с удивительным вниманием, он-то и настоял, чтобы Воронцов занялся диссертацией.