Феликс Сузин - Единственная высота

Большого стремления к занятиям наукой он тогда не ощущал, вернее, даже не понимал, что это такое, но раз решил сам Красовский… К нему Воронцов относился с бо́льшим почтением, чем к родному отцу.

Профессор Красовский был человеком, широко мыслящим и много знающим, и как хирург старой школы умел многое, но свои суждения на консилиумах и обходах высказывал мягко, как бы сомневаясь, и получалось так, что вроде бы все вместе подходили к единому, совершенно неожиданному мнению, высвечивался диагноз, о котором несколько минут назад и не догадывались. Оперировал он виртуозно, с раскованностью, которая достигается только годами ежедневной практики, ассистенты — обученные, вышколенные — еле успевали цеплять зажимы. В то же время главным врагом, по его мнению, всегда была поспешность, торопливость в действиях, заключениях, рекомендациях. «В хирургии, конечно, нужна быстрота, — говорил он. — Но оперировать быстро — это не значит суетиться и дергаться. Оперировать быстро — значит делать медленные движения без пауз между ними. Раздумье во время операции — признак нерешительности, плохой подготовки». Если в его клинике проводили апробацию нового метода лечения, можно было быть уверенным, что проверка будет всесторонней и педантичной. Затем в центральных журналах публиковались полновесные, добротные статьи, их цитировали, на них ссылались в руководствах. Красовский не мельчил, не торопился схватить один-два факта, придать им кажущуюся значимость, поскорее тиснуть статью в сборнике. Количество печатных работ его не волновало. Качество и солидность — таково было основное правило клиники, и оно проявлялось во всем — от шва, наложенного дежурным врачом на разбитую губу пьянчуги, до написанной профессором монографии. Так что если Красовский решил, что из Воронцова получится ученый, можно было не сомневаться в его будущем. Никто и не сомневался, разве только жена. Впрочем, она вообще была невысокого мнения о муже.

Воронцов женился, когда ему уже стукнуло тридцать. Большой любви не было, но одиночество тяготило.

Последние годы легкие связи стали обременительными. Бездумные, ни к чему не обязывающие отношения, когда утром с нетерпением покусываешь губы, задаешь какие-то пустые — только бы не молчать! — вопросы и с облегчением вздыхаешь, когда остаешься один… Надоело!

Конечно, все было, как полагается: долгие прогулки по берегу реки, поцелуи под каштанами, полные значения рукопожатия. Но даже когда замирал в поцелуе, Воронцову казалось, будто кто-то серьезный и строгий наблюдает за ними со стороны, правильно ли все делается.

Все делалось правильно, и получилась внешне идеальная пара: муж — хирург с перспективой, жена — физик, тоже с перспективой. Оба сдержанные, современные, все понимающие.

Семья — как новая машина, ей тоже нужна обкатка. Должны притереться друг к другу шестерни двух характеров, чтобы потом крутиться в согласии. И хорошо, если зубцы совпадут с выемками, а иначе — крак! — и все летит к черту.

Поначалу и у них не обходилось без стычек, но Воронцов дома находился мало, часто дежурил ночами: за это время накал страстей спадал, а после дежурств он приходил в таком состоянии, что втянуть его в процесс выяснения отношений было невозможно.

Впрочем, тонкая, но прочная стенка разделяла семью с самого начала. Неизвестно почему жена утверждала, что в ее жилах течет дворянская кровь. Воронцову постоянно давали почувствовать неприличность его плебейского поведения: он не так ходил (Ален Делон был куда изящнее), не так держал вилку (Жан Марэ делал это лучше), сопел во время еды, храпел во сне и иной раз забывал чистить зубы. Все это подчеркивалось специально для дочери, с воспитательной целью. Но самое смешное заключалось в том, что дворянином-то был как раз дед Воронцова, правда, обедневшим и спившимся на провинциальной сцене. Воронцов даже никогда не упоминал о столь парадоксальном обстоятельстве.

Но ничего, жили. Не хуже других. И не лучше. Спорили, молчали, улыбались, радовались обновам, ходили в гости, жаждали получить новую квартиру. Как все. И когда Воронцов стал кандидатом, радовались вместе, до полуночи строили воздушные замки.

Как раз в это время он стал на изнурительную и радостную стезю изобретательства. Может быть, если бы знал, к чему это приведет, не начинал. Толчком, как часто бывает, послужил случай.

Вечером на дежурстве «скорая» привезла человека, попавшего под автобус. Рентгеновский снимок показал — сложный многооскольчатый перелом голени, крупные осколки лежали вдоль и поперек. Сцепить и удержать их не было никакой возможности — ни гипсом, ни вытяжением с помощью груза.

— Сюда бы Авиценну, — вздохнул второй дежурный, разглядывая снимок. — Он бы слепил.

— Разве что, — неопределенно ответил Воронцов. — Как в легенде.

А легенда гласит следующее. Однажды неторопливая беседа с учениками великого врачевателя Абу Ибн Сины, которого впоследствии европейцы переименовали в Авиценну, была прервана гонцом от падишаха. Требовалась срочная помощь: охотясь за джейранами, сын падишаха упал с коня и сломал ногу. Приехав во дворец, Абу Ибн Сина застал юношу стонущим от боли, с неестественно вывернутой ногой, сквозь кожу выпирали осколки костей. Прочитав молитву, великий врачеватель напоил больного сонным зельем, а затем, мягко ощупывая чуткими пальцами каждый осколок, осторожно вправил их на место. Затем он уложил вдоль ноги гладко выструганные дощечки, туго обмотал ногу полосой хлопчатобумажной ткани и пропитал повязку клейким бальзамом. Прошло две луны, и шахзаде вновь стоял на ногах. Ученики недоумевали: кости не могли срастись, шахзаде был обречен стать калекой. Быть может, учитель знает особую молитву?

— Молитва, конечно, есть, — лукаво ответил Ибн Сина. — Но не мешает еще иметь голову. И руки. Смотрите, как это делается. — И он попросил принести мешок и глиняный горшок.

Когда принесли требуемое, он положил сосуд в мешок, размахнулся и ударил о дувал. Конечно, горшок раскололся на множество осколков. Ибн Сина положил мешок перед собой и, не открывая его, через грубую ткань стал ощупывать глиняные осколки. Не прошло и часа, как все они были уложены один к другому и в мешке обозначились контуры горшка.

— Вот так, дети мои, — сказал Ибн Сина. — Повторяйте это упражнение ежедневно, и тогда лечение любого перелома будет для вас не сложнее, чем свершение утреннего намаза.

Хотя со времен великого врачевателя прошли сотни лет, можно не сомневаться, что и теперь у него не было бы отбоя от пациентов.

Сделав все, что было в его силах, Воронцов ушел в ординаторскую, выключил свет и, не раздеваясь, плюхнулся на диван. Заснуть он не мог, лежал с закрытыми глазами, думал.