Фазиль Искандер - Паром

Но Рим уже сколачивал трибуны.

Крепость древняя у мыса,
Где над пляжем взнесены
Три библейских кипариса
Над обломками стены.

Расчлененная химера
Отработанных времен
Благодушного Гомера
И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,
С гор стекали на конях
В жарких латах, в пыльной вьюге,
В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки.
Генуэзцы, степняки.
Шкуры, бороды и бурки.
Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины
Свирепели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Ощетинивали копья,
Волокли среди огня
Идиотское подобье
Деревянного коня.

Очищали, причащали,
Покорив и покарав,
Тех, кто стены защищали,
В те же стены вмуровав.

И орлы, не колыхаясь,
Крыльев сдерживали взмах.
Равнодушно озираясь
На воздетых головах.

А внизу воитель гордый
Ставил крепость на ремонт.
Ибо варварские орды
Омрачали горизонт.

Стенобитные машины
Вновь ревели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Печенеги, греки, турки.
Скотоложцы, звонари.
Параноики, придурки,
Хамы, кесари, цари:

— Протаранить! Прикарманить!
Чтобы новый Тамерлан
Мог христьян омусульманить,
Охристьянить мусульман.

И опять орлы, жирея,
На воздетых головах
Озирались, бронзовея
В государственных гербах.

Возмутителей — на пику!
Совратителей — на кол!
Но и нового владыку
Смоет новый произвол.

Да и этот испарится,
Не избыв своей вины.
Три библейских кипариса
Над обломками стены.

Плащ забвения зеленый
Наползающих плющей,
И гнездятся скорпионы
В теплой сырости камней.

Толпа ревела: — Хлеба! Зрелищ!
И сотрясала Колизей,
И сладко слушала, ощерясь.
Хруст человеческих костей.

Уснули каменные цирки,
Но та же мутная волна.
Меняя марки или бирки.
Плескалась в наши времена.

Народ с толпою путать лестно
Для самолюбия раба.
Народ, толпящийся над бездной.
История, а не толпа.

И в громе всякого модерна,
Что воздает кумиру дань,
Я слышу гогот римской черни,
В лохмотьях пышных та же рвань.

Все было: страсти ширпотреба
И та нероновская прыть.
Попытка недостаток хлеба
Избытком зрелищ заменить.

Но даже если хлеба вдосталь.
Арены новой жаждет век.
А в мире все не слишком просто,
И не измерен человек.

Но из былых каменоломен
Грядущий озирая край.
Художник, помни: вероломен
Коленопреклоненный рай.

Широкий жест самоубийцы —
Как перевернутая страсть.
Кого он призывал учиться —
Возлюбленную, время, власть?

Петли вернейшее объятье
И прямодушие свинца,
И содрогание конца,
Как содрогание зачатья!

А мощный римлянин, в дорогу
Спокойно осушив бокал.
Рабу сенаторскую тогу
Откинул: — Подойдет, ей-богу!
И до упора — на кинжал!

Нам говорят: бывало раньше,
Случалось раньше — верь не верь.
Не говорю, что будет дальше.
Но раньше — это не теперь.

Не та весна, не та погодка.
Бывала раньше неспроста
Жирней селедка, крепче водка.
Теперь вода и то не та.

Не так солили и любили…
Попробуй исповедь проверь.
Но ведь и раньше говорили.
Что раньше — лучше, чем теперь?

В увеличительные стекла,
Как детство, старость смотрит вдаль.
Там выглядит царевной Фекла,
Гуляет нараспах февраль.

Там молодость кричала: — Горько! —
А было сладко, говорят.
Недаром старость дальнозорка,
Не отнимай ее услад.

И в этом нет жестокой фальши,
И надо этим дорожить.
Тем и прекрасна рань, что раньше
Жить предстояло, братцы, жить.

Мокрый плащ и шапку
В раздевалке сбросил. —
Как делишки, бабка?
Мимоходом бросил.

Бросил фразу эту
Сдуру, по привычке.
Вынул сигарету.
Позабыл про спички.

Тронула платочек,
Руки уронила:
— Так ведь я ж, сыночек,
Дочку схоронила…

Вот беда какая,
Проживала в Орше,
А теперь одна я… —
Говорит лифтерша.

А в глазах такая.
Богу в назиданье.
Просьба вековая.
Ясность ожиданья —

Нет яснее света,
Зеленее травки…
Так у райсовета
Пенсионной справки

Просят…
Выше! Выше!
Нажимай на кнопку!
Аж до самой крыши
Адскую коробку!

Никакого счастья
Нет и не бывало,
Если бабка Настя
Этого не знала.

Правды или кривды
Не бывало горше.
Подымает лифты
Старая лифтерша.

К небесам возносит
Прямо в кабинеты…
А еще разносит
Письма и пакеты.

Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
И даже зрением ослаб.
Не различаю лица
Друзей, врагов, людей вообще!
И болью отдает в плече
Попытка жить и длиться…

Так морем выброшенный краб
Стараньем перебитых лап
В стихию моря тщится…
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.

Мне нужен собрат по перу —
Делиться последней закруткой,
И рядом сидеть на пиру,
И чокаться шуткой о шутку.

Душа устает голосить
По дружбе, как небо, огромной.
Мне некого в дом пригласить,
И сам я хожу, как бездомный.

Тоскуем по дружбе мужской.
Особенно если за тридцать.
С годами тоска обострится.
Но все-таки лучше с тоской.

Надежды единственный свет,
Прекрасное слово: «товарищ»…
Вдруг теплую руку нашаришь
Во мраке всемирных сует.

Но горько однажды открыть,
Что не во что больше рядиться,
С талантом для дружбы родиться.
Таланта не применить…

Тоскую по дружбе мужской
Тоской азиатской и желтой…
Да что в этой дружбе нашел ты?
Не знаю. Тоскую порой.

Сирень и молнии. И пригород Москвы
Вы мне напомнили, а может, и не вы…
Сирень и сполохи, и не видать ни зги,
И быстрые по гравию шаги,
И молодость, и беспризорный куст,
И самый свежий, самый мокрый хруст.
Где кисти, тяжелея от дождя,
Дрожмя дрожали, губы холодя.
Дрожмя дрожали, путались, текли.
И небом фиолетовым вдали
Твой город, забегая за предел,
Библейским небом грозно пламенел
И рушился, как реактивный вал,
И в памяти зияющий провал.
Так значит — все? Так значит — отрешись?
Но я хочу свою додумать жизнь.
Когда дожить, в бесчестие не впав.
Нет признаков, мой друг… Иль я не прав?
Но почему ж так хлещут горячо
Сирень и молнии и что-то там еще.
Похожее на плачущую тень?
Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень…