Фазиль Искандер - Паром

Этот прямо из глотки
К умывалке прирос.
Как на тонущей лодке
Захлебнулся насос.

Разъезжаются гости.
В зверобойных мехах.
Отработаны кости.
Как на бойне в цехах.

А хозяйка устала.
Обескрыленный взгляд.
— Вы с вокзала?
— С вокзала.
Надо ж, как говорят.
Столько лет и событий…
— Да, такие дела…
— Ради бога, звоните,
Мне еще со стола…

В мутный час предрассветный,
Среди страшных утрат.
Что ему этот бедный
Грустной женщины взгляд?

Он уходит куда-то.
Лагерей старожил.
Одинокий ходатай
Магаданских могил.

Он уходит… Россия…
Скрип шагов. Тишина.
Словно после Батыя,
Спит вповалку страна.

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.
У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека».
Гипнотизеры средней руки на государственной службе.
Читали доклады штурмовики о христианской дружбе.
И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки,
И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки.
А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка,
Что если шутка могла развлечь — только кровавая шутка
Молчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги.
И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге.
Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.
Пока не осталось среди людей ни одного человека.
А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась,
Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.

Потрескивали по ночам цикады
В сухом смолистом древнем сосняке.
Они звучали странно, как цитаты
Из книги вечности на мертвом языке.

А тело юное дневным палящим жаром
Бестрепетно дышало в простоте,
Светящееся в темноте загаром,
Остыть не успевало в темноте.

И день вставал, как счастье, неподвижен.
Чтоб тут же лечь в горячие пески.
Под сосняком веснушчатым и рыжим
Баркасы драили ночные рыбаки.

Пыталась петь, слегка перевирала
Мелодии полузабытой вязь.
Ладонями песок перебирала.
Стекала струйка, мягко золотясь.

Такие же волна перетирала
Песчинки у оранжевой косы.
Ладонями песок перебирала.
Текли и таяли песочные часы.

Как струйка этого песка во власти
Судьбы, по-своему сверяющей весы.
Не понимали двое, что у счастья
Такие же песочные часы.

Не понимали двое. Но в наклоне
Ее руки сквозила эта связь…
Безвольно и безоблачно с ладони
Стекала струйка, слабо золотясь.

Последние осенние деньки.
Над морем стелются прощальные дымки.

У солнца над водой прощальный взгляд.
А люди медлят и прощаться не хотят.

Но солнце говорит: «Пора, прошу.
Я вам еще с дороги напишу».

В последний раз коричневый навар
Вам в чашечки сливает кофевар.

Медлительный в природе перелом.
В последний раз работая веслом,

Рыбак прощальную оглядывает ширь.
Слепа судьба, но леска — поводырь.

Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть.
Почуяв над собой чужую власть,

Он гневно рвет тугую тетиву,
С крючком во рту ныряет в синеву.

Он будет плавать в темной глубине
С железным привкусом свободы на губе.

Закуривает медленно рыбак
И долго смотрит на воду, чудак.

Над морем зыблется голубоватый пар.
Он кровью слушает лучей нежаркий жар…

Перебирает прошлое в уме…
Но что это под банкой на корме?

Он шпильку ржавую — как этот день далек!
Из-под ребра шпангоута извлек.

И запах водорослей вдруг ударил в нос,
Тяжелый, острый, тянущий взасос…

Он думает: «Она стояла здесь.
Железный привкус у свободы есть».

А голос с пристани летит во все концы.
Как бы приказ для всех: — Отдать концы!..

В зоопарке узнал я, не в школе.
Умирают фламинго в неволе.

У директора вечно волынка:
Нарушается план по фламинго.

Умирают без шума, без жалоб…
Что ей, птице, на ножке стояла б…

В теплоте электрической грелки
Подаются лягушки в тарелке.

А по стенам от края до края
Виды все африканского рая.

Виды разные и пампасы,
Травы красные, как лампасы.

Над фламинго кричат попугаи.
Колорит создавать помогая.

Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка:
Умирают в неволе фламинго.

Чуть усталых от побежек
По живому хрусталю
Обожаю конькобежек.
Конькобежцев не люблю.

Только в девичьей натуре
Эти гибкие круги.
Удлиненные фигуры.
Удлиненные шаги.

В струях музыки и света
Мчатся музыкой двойной
Разноцветные планеты
По орбите ледяной.

Полюсов соединенье,
Искры сыплются вразлет!
Жар подспудного горенья
Тянет девушек на лед.

Что не скажется словами.
Ни в какие времена,
Пишут девушки ногами
Вековые письмена.

Я однажды расшифрую
Борозду за бороздой,
Как пластинку ледяную,
Круг арены ледяной.

Юной женственности сила
Силы пробует не зря!
Слишком долго тормозила
Слишком вязкая земля…

И покуда боги дремлют,
Амазонки сквозь века
Горячат и гонят землю
Острой шпорою конька.

На ужин — булка. Поцелуи,
Как увлажняющие струи.
Какая может быть зубрёжка,
Когда луна глядит в окошко?
Долой учебник и тетради!
От хохота трясутся пряди.
Летят шпаргалки, как листовки —
Знак забастовки.

Ему или себе в угоду
Влетает в зеркало, как в воду!
Ужимки и дикарский танец,
Смущающий зеркальный глянец.
Но не смущается напарник:
— Огня, — кричит, — я твой пожарник!
К нему в объятья, полыхая,
На койку прыгает, лихая.
От сумасшедшего веселья
Дрожит студенческая келья.

Серебристый женский голос
Замер у опушки.
Гулко надвое кололось
Гуканье кукушки.

День кончался. Вечерело
На земной громаде.
В глубине лазури тлела
Искра благодати.

День кончался. Вечерело
В дачном захолустье.
И душа сама хотела
Этой свежей грусти.

И, как вздох прощальный, длился
Миг, когда воочью
Божий мир остановился
Между днем и ночью.