Фазиль Искандер - Паром

Я нежно приподнял его, я нес его во сне.
«Какой он легкий, — думал я, — тяжелое во мне».

Внезапно страшно стало мне, не за себя, за мать.
Так в детстве страшно было ей на рану показать.

«Скорей, скорей, — подумал я, — я должен спрятать труп,
В густом орешнике в тени, задвинуть за уступ».

Пусть думает, что сын забыл… Не еду, не лечу…
Неблагодарность сыновей им все же по плечу.

По жизни матери моей (не обошла судьба)
Плывут, на люльки громоздясь, жестокие гроба.

«Не надо прятать ничего», — мне разум повторял.
«Нет! — я шептал ему во сне. — Ты близких не терял».

Я пробудился, я лежал среди ночных светил,
Рассветный ветер с ледника мне спину холодил.

Костер привальный догорал, едва клубился дым.
И серебрился перевал под небом ледяным.

Там караванный Млечный Путь светил моей душе,
А рядом спал товарищ мой с рукою на ружье.

Я головешки подтянул, чтоб не бросало в дрожь,
И я поверил в этот миг, что есть святая ложь.

Давайте жить, как на вокзале,
Когда все главное сказали.
Еще шампанского бутылку,
Юнца легонько по затылку:
— Живи, браток, своим умишком
И людям доверяй не слишком.
А впрочем, горький опыт наш
Другим не взять на карандаш.

Давайте жить, как на вокзале.
Или не все еще сказали?
Не чистоплотен человек.
В нем как бы комплексы калек.
Он вечно чем-то обнесен,
Завидуют чуть не с пелен,
Должно быть, губы близнеца
Губам соседнего сосца.

В грядущем населенья плотность
Усугубит нечистоплотность.

Давайте жить, как на вокзале,
И если все уже сказали,
Мы повторим не без улыбки:
— У жизни вид какой-то липкий.
Воспоминанья лучших лет
Как горстка слипшихся конфет.
Мужчина глуп. Вульгарна баба.
Жизнь духа выражена слабо.

И отвращенья апогей —
Инакомыслящий лакей.

Давайте жить, как на вокзале.
Когда все главное сказали.
Гол как сокол! Легко в дорогу!
Уже перепоручен Богу
Вперед отправленный багаж.
Свободный от потерь и краж!

Как грандиозно честолюбье
Порой у маленьких людей.
Как нервы истерзали зубья
Непредсказуемых страстей!

Еще расплывчата за мраком,
Еще неясна в чертеже,
Тень подвига с обратным знаком.
Так подлость торкнулась в душе!

Вдруг весть! Такой-то соубийца.
Клятвопреступник, имярек!
А раньше был, как говорится.
Вполне приличный человек.

Что он хотел, ничтожный, слабый.
Теперь раздетый догола?
Значительным побыть хотя бы
В самой значительности зла.

Святыня не бывает ложной,
Бывает ложным человек.
С чужой святыней осторожней,
Не верящий святыням век.

Святыня дружбы и семейства,
И чаши, из которой пил.
Или языческое действо.
Как вздох у дедовских могил.

Там молятся дубовой роще.
Здесь со свечой у алтаря.
А где-то рядом разум тощий
Язвит молящегося: — Зря!

Зачем он простирает лапу,
Чтобы ощупать благодать.
Когда тысячелетним табу
Не велено переступать?

Бывает миг! Всего превыше.
Когда душа творит сама.
Под ритуальное затишье,
В смущенной паузе ума.

Но есть и злобная гордыня
Высокий затоптать закон…
Пустыню породит пустыня,
Как скорпиона скорпион.

Благословляю исцеленье
От чревобесия гордынь
Святынею уничтоженья
Уничтожителей святынь.

Когда теченье наших дум
Душа на истину нацелит,
Тогда велик и малый ум.
Он только медленнее мелет.

Душа есть голова ума,
А ум — его живая ветка.
Но ум порой, сходя с ума,
— Я сам! — кричит, как малолетка.

Своей гордынею объят.
Грозит: — Я мир перелопачу! —
И, как безумный автомат.
Он ставит сам себе задачу.

И постепенно некий крен
Уже довлеет над умами,
Уже с трибун или со стен
Толпа толпе долбит: — Мы сами!

И разрушительный разбег
Однажды мир передраконит.
…Вдруг отрезвевший человек,
Схватившись за голову, стонет.

Сбирая камни, путь тяжел.
Но ум, смирившийся погромщик.
Работает, как честный вол,
Душа — надолго ли? — погонщик.

Он был в гостях и позвонить домой
Хотел. Но странно — в памяти заминка.
А ощущалось это как грустинка.
«Стареем, — он подумал, — боже мой.
При чем тут грусть? Грусть — старая пластинка.
Какой-то дрянью голова забита.
Как редко, кстати, я звоню домой…»
И вдруг припомнил — жизнь его разбита.

И я любил свеченье роз,
Бутонов вздернутые пики,
Разбросанные после гроз,
И сжатый аромат гвоздики.

Весна, весна кому не лень
Букеты за городом нижет,
А одуревшая сирень
Сама ломающего лижет.

И в вазах жаркие цветы.
Недолгие дары вокзалов,
Как те хохочущие рты
Над светлой влагою бокалов.

Какие я букеты вез.
Какие девы улыбались!
Но чаши царственные роз
Как в страшном сне вдруг осыпались.

И орхидея на груди.
Слегка сладящая, как дынька…
Скажу, господь не приведи.
Тебя — гниение и линька.

Оплот последней красоты
Там, над альпийскою тропою,
Простые горные цветы,
Устойчивые к скотобою.

Не то что б вышел провиант,
А так, забавы ради.
Принес форелей лейтенант.
Поймал на водопаде.

К огню присел продрогший гость.
Он молод был и весел.
Одежду мокрую насквозь
Он у огня развесил.

Я в руки взял еще живых.
Хватавших воздух глоткой.
Была приятна тяжесть их.
Как тяжесть самородка.

Я трогал плавники и хвост.
Оглядывал форелей.
Вдоль спин, как отраженье звезд,
Накрапинки горели.

Где тайна этой красоты
Прохладной и лучистой?
Печать среды? Печать воды
Высокогорной, чистой?

Одолевая непокой
И смутное ненастье,
Форель дрожала под рукой,
Как вероятность счастья.

Удач я в жизни не искал.
Но все-таки, но все же
Такая ночь, такой привал
Иных удач дороже.

Зачем мы ехали? Куда?
Не помню — и не надо.
Но не забуду никогда
Ту ночь у водопада.

Хребта заснеженный гигант
В холодном лунном свете,
Тебя, товарищ лейтенант,
И три форели эти.