Фазиль Искандер - Паром

Официанту, и шоферу,
И слесарю, и полотеру
Даем на чай, даем на чай,
Мол, на, бери и не серчай!
Но тайное сомненье гложет,
Догадкой смутною тревожит.
Как будто обещал им счастье,
А вместо счастья — маргарин.
И это чувствует отчасти
На чай берущий гражданин.
Не потому ли не впервые
Берет надменно чаевые
И, нас же вывалив, как сор.
Стреляет дверцею шофер!

Орлы, что помнят свои битвы поименно.
Дряхлеют за вольерами и спят.
Как наспех зачехленные знамена
Разбитой армии владельцев небосклона.
Небрежно брошенные в склад.

Вдруг вымах крыл! Так что шатнулась верба
За прутьями. Что вспомнилось, орел?
Плеснув, в бассейне вынырнула нерпа,
Но зоопарк не понесет ущерба:
Кругом железо, да и сам тяжел.

Другой срывается на гром аэропорта.
Все перепуталось в опальной голове.
Он, крылья волоча, шагает гордо.
Приказа ждет, а может быть, рапорта.
На босу ногу в дачных галифе.

Бывает, от тоски сдыхая
И ненавистью полыхая
К себе и к жизни: тлен и прах!
…Долга трамвайная стоянка.
Двух эфиопов перебранка.
Тьму усугубивших впотьмах.
Вдруг, Боже, запах каравая.
Звон запропавшего трамвая!
Пошло! Пошло! И впопыхах
Летит окурок прямо в урну.
Как метеор в кольцо Сатурна,
Вскочил, и поручни в руках!

Отчаянья девятый вал
Подхватывал, бывало,
Выныривал, переплывал.
Вжимался пальцами в причал.
Вновь набегающий смывал —
Бултых с причала!

Печаль, понятную уму,
И грусть вечернюю в дыму
Превозмогу, оттаяв.
И только скуки не пойму —
Страданье негодяев.

Чтоб силу времени придать,
Перезавел часы опять,
И снова лопнула пружина.
Опять бежать к часовщику.
Как на поклон к временщику?!
Взорвись, замедленная мина!
И с этим хвать часы об стол.
Я время с треском расколол,
Детали к черту разлетелись!
Быть может, мы уже в конце,
И каменеет на лице
Доисторическая челюсть.

Поздравить с днем рождения забыл.
Потом забыл и самый день рожденья.
И вот приносит почта извещенье,
Что умер друг. А он его любил.

Он плакал одиноко в темноте.
О чем? О том, что некогда, когда-то
Была забыта маленькая дата.
Образовалась щель. И мы не те.

Он плакал, но и думал что есть сил
О том, что сам он некогда, когда-то
Забвением, пускай условной, даты
Начало смерти друга положил.

И собственного, может быть, конца
Началом стала щелочка зиянья.
Но эту мысль, и не без основанья.
Он не хотел додумать до конца.

Когда ударит свет в оконце
И вскрикнет ласточка в саду,
Слепой, проснувшийся от солнца.
Глаза откроет в темноту.

Что впереди? Давно немолод.
Давно впотьмах пустынный зрак.
Что зимний день? Там темный холод.
Что летний день? Горячий мрак.

Но есть любимый сон о детстве:
Подсолнух в золотой пыльце
И никаких грядущих бедствий…
Там свет. И мама на крыльце.

Так что ему реальность яви?
Сон, что его врачует стон,
Он предпочесть не только вправе —
Явнее яви его сон.

Явней — над этой черной ямой
И потому над пустотой,
Помедли, свет, помедли, мама,
Гори, подсолнух золотой…

Первозданною радостью брызни
И рассмейся от счастья навзрыд!
За невидимой бабочкой жизни
По лужайке ребенок бежит.

Косолапые эти движенья,
Человек, человек, человек!
И зеленой земли притяженье.
Убыстряющее разбег.

Пузырящийся парус рубашки
Да кудряшки, и только всего.
Верноподданные ромашки
Припадают к ножонкам его.

И трясется от хохота прядка.
Он бежит через лес васильков,
И зубов его верхних двойчатка
Ослепительней облаков.

Никому никакой укоризны,
Вздор — сомненья и мелочь обид.
За невидимой бабочкой жизни
По лужайке ребенок бежит.

И земля, улыбаясь на топот,
Подстилает траву, как постель.
И ступням его шепчет, должно быть:
Параллель, параллель, параллель!

Когда движения и ветра
Не обещает небосвод,
Беру линейку геометра:
Ребенок все-таки растет.

Когда на дно влекут ошибки,
Смешно сказать, хватаюсь вдруг
За полукруг твоей улыбки.
Как за спасательный свой круг.

Когда просвечивает шейка
Яичком, поднятым на свет,
Я ощущаю радость шейха,
В тени тянущего шербет.

Когда я говорю о счастье
Вне романтических легенд.
Ты, мой глазастик и ушастик,
Один, но мощный аргумент.

И даже рубашонки вырез
Сладчайшим обдает теплом,
Ты из нее, играя, вылез
Как бы мужающим плечом.

И я реку: — Душа телесна,
А тело, стало быть, небесно.
И может быть, ты в этом весь:
Не спахтанная жизнью смесь.

Мужай, мужай, ребенок милый.
Ты — направление. Я — сила.
Фонарик мой в ночном лесу.
Ты — свет. Но я тебя несу.

Бывает, от дома вдали
Вдруг слышишь — ребенок твой плачет.
Неужто его привезли?
Но как это? Что это значит?

Спросонья тряхнешь головой:
Гостиница, койка, усталость…
Очнешься, поймешь, что не твой.
Но длится щемящая жалость.

Что ж! В мире безумных страстей
Мы люди, покуда ранимый
Нам слышится голос детей,
От собственных — неотличимый.

Бывает, сын, с детьми играя.
Заметив издали меня,
Замрет и смотрит не мигая,
А за спиною беготня.

Нырнуть в игру или хотя бы
На миг рвануться и прильнуть?
Ах, с папою или без папы
Еще до вечера чуть-чуть!

О, этот взгляд, мне душу рвущий.
Как бы рассеянный слегка.
Неузнающий, узнающий.
Издалека, издалека!

Уютная зелень, усадьба
Стоит у подножия гор.
Абхазская гулкая свадьба
Выходит столами во двор.

Как беркуты, хохлятся старцы.
Целую их нежно в плечо.
Вы живы еще, ачандарцы.
Так, значит, мы живы еще!

Хоть сдвинулось что-то, конечно,
Чего удержать не смогли.
У коновязи небрежно
Стоят табунком «Жигули».

И кто-то базарит кого-то,
И в голосе истая страсть.
Разинута крышка капота.
Как некогда конская пасть.