Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести

Оставив коней связанными в тени деревьев, Магдилав со своими воинами вошли в дом. Там на свежем сене рядами лежали раненые горды. Как обрадовались они Магдилаву. Расспросам не было конца. Оказывается, и до них уже дошли легенды о разгроме двадцатитысячного отряда Лютф–Али–хана, и все гордились храбростью Магдилава и его друзей.

— Я тебя видел в Карадахе на базаре, — говорил одни, — когда ты тащил на спине скакуна.

— А я был свидетелем борьбы во дворце хана, где ты уложил Мустафу, — добавил другой.

— Я‑то его лечил в пещере, — вмешался третий горец, — с разбитым носом, с забинтованной ногой.

— Вах! Тайгиб, мой друг чабан! — воскликнул Магдилав, — Как, братец, ты попал сюда?

— Мы воевали в Андалале, — сказал Тайгиб. — Таких боев наши горы, наверное, никогда не видели. Славно рубали мы шахских воинов. Правда, сначала они оттеснили нас, думали еще сутки — и никто с поля боя не уйдет живым…

Тайгиб рассказал, как темной ночью, без шума, стремительно напал он со своим отрядом на табун иранской кавалерии. Сначала горцы уничтожили охрану табуна, потом угнали иранских лошадей в то место, где стояли наши отряды. Отбившиеся от табуна кони убежали в лагерь Надиршаха, но охранники решили, что кони испугались дикого зверя и не обратили особого внимания. Только утром, когда рассвело, узнали иранские воины о случившемся. Тут подоспел отряд Муртазали и хунзахского Чупалава. С восходом солнца они уже были около вражеского стана и внезапно из‑за перевала нанесли удар персам. Сам Аллах был свидетелем, как дрались горцы с кинжалами и шашками, смело бросались они на врагов, стоны раненых смешались со звоном стали. Муртазали врезался в ряды врагов. Храбро бился и его друг Чупалав. Рекой текла кровь персов, и они начали отступать.

— Говорят, Надиршах смотрел с утеса на бой, а рядом стоял Сурхай–хан. Он видел, как дрался Муртазали и спросил Сурхая: «Кто этот храбрец? Его меч подобен мечу Али–бахзрчи — военачальника».

— Это мой сын, Муртазали! — ответил Сурхай–хан.

— Все войско отдал бы за него! — воскликнул восхищенный Надир.

— Надиршах бросал в бой все новые и новые силы, — продолжал свой рассказ чабан, — а горны только держались своей стойкостью и мужеством. И тут пришла помощь из ближайших аулов. Женщины Чоха, Согратль, Мече, Мукара, Ури, вооруженные чем попало, бросались на помощь мужьям, братьям и отцам. Сражение разгоралось с новой силой и стихло только к вечеру.

Говорят, Надиршах повел себя как трусливый заяц. Всю спесь растерял! Когда дошла весть о разгроме, он поднял руки к небу и стал умолять Аллаха выручить его из беды, а потом позвал индийского факира–прорицателя и приказал ему угадать его судьбу. Но прорицатель только молча сидел на камне и смотрел на долину, покрытую трупами иранцев, ибо судьба Надиршаха была перед его глазами. Надиршах сам отрубил голову факиру. С того часа, говорят, сон от него отступил, не умолкая, кричал он, что удача покинула его, что Азраил на черных крыльях летает вокруг его шатра.

— А ведь, — вмешался опять словоохотливый чабан, — Надиршаха предупреждали согратлинцы. Говорят, прежде чем начать сражение в Андалалской долине, шах поднялся на Чолдамеэр и оттуда послал своего гонца в аул согратлинцев. Он велел передать согратлинскому кадию мешок пшена, давая этим понять, что у него, у шаха, столько воинов, сколько зерен пшена в мешке. Согратлинский кадий вернул мешок и послал шаху общипанного петуха. Это должно было означать: как голодный петух по зернышку склюет все пшено, так и мы истребим твое Войско, хотя бы по одиночке. Не послушался Надир мудрого совета.

Удрал с остатками своего войска, бросив все — и гарем, и награбленное богатство — продолжал хунзахец. — И опять хотел схитрить, послал к Нуцалу гонца, предлагал мир и согласие. Аварский хан ответил ему: «Ты упрекаешь меня в том, что я не явился к тебе на поклон. Я воздержался от этого потому, что ожидал твоего прибытия к себе, чтобы принять и проводить по нашёму горскому обычаю. Для чего пришел к нам в горы… Я советую тебе — иди скорей назад в Иран и больше не приходи к нам. Правда, мы слышали о твоих великих делах и вначале опасались тебя. Но твоя слава миновала. Теперь тебе самому видно, что ты не такой страшный, чтобы нельзя было справиться с тобою».

— Хорошо все‑таки ответил Нуцал ему, — сказал Магдилав.

— Нуцал тоже такой же волк, да только разница в том, что он все‑таки свой, — сказал чабан, — тоже три шкуры дерет с нашего брата. Да, Надиршах столько бед принес нам, усеял трупами наши долины, обагрил кровью горы.

— Зато и получил по заслугам, — усмехнулся Магдилав. — Где же он теперь, по какой дороге удирает из наших гор, хотелось бы узнать.

— Должно быть, по Тахинским ущельям, там дороги проходимы, да и нашего брата меньше встретишь, — сказал мельник, который тоже прислушивался к разговору. — Я тут видел, как к речке спускался отряд со стороны Турутли. Видимо, им тоже нелегко пришлось.

— К речке, говорите? — привстал Магдилав. — Пора, друзья, седлать коней своих, подождем в лощине — и за Герей–ханом. С ним у меня особые счеты.

— Как, не отведав моего чурека? — вскочил мельник. — Скоро рассвет. Отдохнули бы еще. Жена! — крикнул он, — Побыстрее накорми гостей, а то я никогда не прощу себе этого!

Магдилав удивлялся, как раненые — без рук, ног, без глаз, еле живые люди шутили, рассуждали, говорили о битвах, как об обыденных вещах, и были полны решимости вновь защищать свои родные горы. Как они презирали смерть, смеялись над ней. «Нет, нас победить невозможно», — думал он, и гордость наполняла его сердце.

С такими думами подъезжал он к реке Чиних. Был уже полдень, когда отряд очутился в лощине. Все сразу не поняли, что перед ними. Казалось, до неба возвышалась каменная пирамида. Кони спешились у ее подножья и тревожно заржали. В ужасе замерли горцы. Перед ними была гора из человеческих голов. Закрытые, открытые — детские, женские, мужские глаза смотрели на них. Черные девичьи косы, седые клочья смешались воедино, обагренные кровью.

— Сколько их тут! — прошептал кто‑то.

И тут послышался тихий плач женщины. Они не заметили ее, стоящую на коленях, с растрепанными волосами. Ее слезы орошали землю, а перед нею лежала голова мальчика лет десяти; кровь с его лица была вымыта слезами, черные глаза смотрели как живые.

— Вот мой орленок, мой единственный Самед! — причитала женщина, поднимая руки, как два дрожащих лепестка к небу. И она поведала им свою историю.

После гибели брата — Ибрагим–хана поклялся Надиршах отомстить горцам. «Воздвигну гору из голов этих дикарей, — говорил он, — пусть будет славный памятник брату». Приказ шаха гласил — убивать встреченных на пути — детей, стариков, женщин, голову отрубать и складывать в этой лощине. Пусть все знают, что шах держит свое слово. И вот гора стала быстро расти на устрашенье всем.