Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести

— Что ты, Шамай. Ничего мне не надо. А что Асадулла вернулся, и для меня радость. Стоящий он парень, — говорит Гамзат, шагая рядом с Шамай к дому Асадуллы.

Абдулатип хорошо помнил Асадуллу. Как‑то года два назад, Издаг вернулась с базара с новостью: «Слыхал, отец, соседский‑то Асадулла на фронт едет. С германцами воевать. Говорят, и лошадь и оружие дали».

— Какой вояка из этого сурхаевского щенка, — усмехнулся тогда отец. — От первой же пули погибнет, оборванец, — с ненавистью добавил он. А когда до аула дошли слухи, что Асадулла жив и получил Георгиевский крест за храбрость, отец ходил злой, раздраженный. «Ишь, щенок, выжил все‑таки. Надеялся я, что кровного врага чужая рука прибьет, да, видно, придется самому покончить с ним, как только вернется в аул», — зло говорил он жене.

«Почему отец так не любит Асадуллу?» — как‑то спросил Абдулатип у бабушки. «Ох, внучек, — тяжело вздохнула бабушка. — Асадулла — кровный враг твоего отца».

— Почему, бабушка? — не отставал Абдулатип.

— Давняя эта вражда, внучек. Случилось то, когда мне еще шестнадцать лет было. Отец мой, Ахбердилав, дедушка, стало быть, твоего отца, все спорил с дедушкой Асадуллы из‑за межи. Земли‑то у того и другого всего ничего, вот и спорили из‑за каждого клочка. Да как. Сколько раз дело чуть до драки не доходило, да как‑то все Аллах миловал. А тут вдруг случись — пожаловал к нам в аул наиб [3] Начальник округа. . Вот наши к нему и пойди — разберись, мол, в споре. Наиб тогда к нам пришел. А отец мой встал на меже, из‑за которой все спор шел, и поклялся Аллахом, что земля, на которой он стоит, — его. Ну, а дедушка Асадуллы такой клятвы дать не решился, и ничего ему не оставалось делать, как уступить этот кусок дедушке твоего отца. Так бы и ладно. Время шло, и спор поутих. Спокойно жили. Да только отец мой любил прихвастнуть, слабость у него такая была. Подвыпил как‑то на свадьбе и давай хвастать, как в дураках оставил Сурхая. Оказывается, насыпал он в чарыки [4] Обувь горцев. земли со своего поля, да и надел их, так что земля у него под нотами действительно была его. Потому и именем Аллаха так смело клялся, стоя на чужом поле. Услышав это, дедушка Асадуллы Сурхай пошел, да и распахал межу в свою пользу. Тут отца моего гордость и взяла, бросился он на Сурхая с кинжалом, а тот тоже не из робких был, выхватил из‑за пояса нож и первый нанес удар. Принесли, помню, отца домой на черной бурке, а оп уже и не дышал. Похоронили его, а Сурхай по обычаю покинул аул. Его родственники долго просили наших простить Сурхая, взять выкуп по шариату за убитого. Да только ничего из этого не вышло. Брат мой пошел по следам Сурхая, да не суждено им было встретиться. Сурхай так и пропал. А вражда с тех пор и осталась. Вот почему и твой отец ненавидит Асадуллу. И тебе она в наследство перейдет, эта проклятая кровная месть. Тревожно мне от этого, внучек. Жизнь не мила тому, у кого враг».

И вот теперь Асадулла возвращался домой, в аул. Неужели отец станет драться с ним?

Мальчишки, бросив игру, помчались к дому Асадуллы. Да и не только они. Вот и дядя Гамзат спешит туда, и дядя Нурулла. Всем не терпится посмотреть на солдата. «Каким же он стал теперь, их сосед Асадулла?» — думал и Абдулатип. Он бежал вместе с мальчишками.

— Куда это вы? — высунулся из окна сын дяди Нуруллы — Шамсулвара. Они с Абдулатипом — ровесники.

— А ты разве не знаешь? Асадулла с войны приехал!

— Подожди, я тоже пойду, — заторопился Шамсулвара.

— Давай, только поскорей. — Неповоротливый, толстый, как колобок, Шамсулвара едва поспевал за Абдулатипом, — Да скорей же ты, — торопил товарища Абдулатип.

Вот и двор Асадуллы. Он весь заполнен народом. Абдулатип схватил красного задыхавшегося Шамсулвару за руку, пытаясь протиснуться к веранде. И тут он увидел Асадуллу. Он стоял, набросив на плечи старую шинель, опираясь на посох, в лучистых черных глазах светилась улыбка. Круглое молодое лицо потемнело от загара. Каждому, кто подходил, он долго тряс руку, уважительно кланяясь женщинам и девушкам, которые, стесняясь, прятались за спины матерей. К нему протиснулся больной Хабиб, что‑то бормоча на своем непонятном языке. В ауле считали его дурачком и жалели.

— Здравствуй, Хабиб, как поживаешь? — ласково погладил его по плечу Асадулла. — Не обижают тебя? — показал он жестами Хабибу.

Тот, стесняясь, робко улыбался, показывая руками, что, мол, тебя считали погибшим, а вот ты вернулся, и я очень–очень рад этому.

— Спасибо, Хабиб. — Асадулла вытащил из кармана шинели серебряный рубль и подал больному Хабибу. Тот по–своему что‑то быстро забормотал, прослезился, прижимая руки к груди, благодарил Асадуллу. Снял папаху и спрятал внутрь ее рубль. — Какое ласковое солнце у нас в горах, — сказал Асадулла, глядя на горы, окрашенные яркими лучами весеннего солнца. — Соскучился я по вас, друзья, ох как соскучился. — Он сел на стул, который вынесла на веранду жена.

— Говорят, солдаты‑то царя сбросили? — спросил у него Гамзат. — Был ли ты там?

— В Петербурге я не был, а вот с царскими офицерами воевать пришлось, — ответил Асадулла.

— Времена‑то какие пришли, сынок, — качал головой Гамзат. — У нас вон в крепости Абаев сидит со своими красными, за большевиков воюет, а у Андийского озера, говорят, духовенство свое войско скликает. Имама уже выбрали — Нажмудина Гоцинского. Что же это будет с Дагестаном, сынок? Разбушевался, как море в непогоду.

— Ничего, дядя Гамзат. Море успокоится, и вода в нем станет прозрачной, как прогоним черные тучи с неба Дагестана, — сказал Асадулла. Он еще говорил что‑то, Абдулатип не расслышал: сзади его кто‑то вдруг грубо схватил за ворот и потянул назад.

— Ишь, куда пришел, поганец! — услышал он над собой резкий голос мачехи. — А ну, пошел домой! — Она больно ударила его по затылку и потащила за собой. — У–у, проклятый! Только вчера ему чарыки починила, а он уж опять успел порвать.

Это были старые отцовские чарыки (новых ему никогда не покупали), кое‑как приспособленные ему. Уж трижды сапожник ставил на них подметки, но, будто назло, на ногах Абдулатипа они словно горели. И сейчас штаны по колено были мокрыми, топорщились на худеньких ногах. Загорелое, шелушащееся лицо перепачкано землей.

— Молиться его не заставишь, так хоть бы умывался. Посмотри на кого похож, проклятый? И что за ребенок на мою бедную голову! — причитала она. — Люди подумают, что не забочусь о нем. Сущий шайтан, а не ребенок.

— Сама ты шайтан. — Абдулатип вырвал руку и припустился бежать.

— Нет, только послушайте, люди добрые, что сказал этот щенок. Ах ты, бесстыжий! Так он благодарит за то, что кормлю его и одеваю! — кричала вслед ему Издаг. — Подбросила мне Катилай этого проклятого щенка.