Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести

— А где же крыжовник? — спросила Хажа.

— Я… я его рассыпал, — задыхаясь, ответил я. — Там рысь и тур дрались!..

— Рысь?

— Да. Сам видел. Я сначала спал, а потом проснулся и вдруг...

— Во сне, наверно, видел? — засмеялась Хажа.

— Да нет же. Рысь туренка загрызла, а тур напал на рысь.

— Ой! — испуганно воскликпула Хажа, все еще с недоверием глядя на меня.

— Пойдем, покажи.

Галбац, сквозь дремоту прислушивавшийся к нашим словам, вдруг поднялся, словно понял, о чем шла речь.

Мы пошли на место происшествия.

— Вон там, — показал я на видневшуюся из‑за скалы поляну.

Хажа первая подбежала к растерзанному рысью туренку.

— Вай–вай! Бедный! Уйдем скорее отсюда, Султан. Ведь рысь и нашего туренка может убить.

— Не вернется она. Тур ей живот распорол.

— Не обманываешь меня?

— Наверно, на этот раз не обманывает, — услышали мы сзади знакомый голос деда Абдурахмана. — Случается иногда такое — тур на рысь нападает. Редко, но случается. — Он стоял над нами худой, высокий, и его папаха касалась верхних веток сосны. Узкое морщинистое лицо было темным от многолетнего загара, и оттого особенно белой казалась седая щетинистая борода.

— Дедушка! — обрадовалась Хажа. Около него мы чувствовали себя вне опасности.

В ауле рассказывали, каким сильным был в молодости дедушка Абдурахман. Я много слышал о нем от нашей бабушки. Рос он без отца. Старшие ребята, случалось, подсмеивались над ним. «С чего это он так вверх растет, словно тополь?» — «С сыворотки», — отвечали со смехом другие. Своей коровы у матери Абдурахмана не было, вот и работали они на чужом поле. Кто чурек даст, кто молока, а кто и просто оставшуюся после творога сыворотку.

Абдурахман рос тихим, терпеливым мальчиком. Когда кто‑нибудь от нечего делать задирал, бывало, его, он не обращал внимания, так бык равнодушен к укусам мухи. Абдзщахман не обращал внимания на обидчиков.

Мать задевало это. «Что ты, сынок, больно терпеливым растешь? — частенько с упреком говорила она ему. — Другие над тобой смеются, а тебе хоть бы что. Не давай им спуска».

Абдурахман молча слушал мать, не возражал ей. А как‑то вдруг выпал случай, и мать убедилась, что сын ее далеко не трус.

Сосед собирался резать быка. Его надо было сначала уложить, связать. Сосед позвал мужчин, в том числе и Абдурахмана. Он только вернулся с гор от чабанов. Сбросив бурку с плеч, один пошел на быка. Мать что‑то закричала ему с веранды, но Абдурахман лишь рукой махнул. Смело подошел к быку и, схватив за рога, так скрутил голову, что разъяренный бык не устоял на ногах, упал.

Тогда мать поняла, что сын ее такой спокойный и невозмутимый от избытка силы. С тех пор уже нпкто не решался задевать Абдурахмана, побаивались, а в ауле прозвали его «Абдурахман–бык». Когда случались тяжелые работы, звали его, знали — Абдурахман никогда не откажется помочь.

Когда в горы пришла революция, Абдурахман стал помогать красным партизанам. Однажды он вез им оружие. Запряг быков, положил в подводу винтовки, а сверху — сено. На беду в лесу сломалась арба. Абдурахман выпряг быков, а сам стал рубить жерди для починки арбы. Тут‑то на него и наскочили белые бандиты. Главарь их, Далгатбег, остановил своего коня.

— Эй ты, верзила, почему не в войсках имама? Что у тебя в подводе?

— Сено везу, сам видишь, — спокойно ответил Абдурахман.

— Сено, говоришь! А под сепом что у тебя? Откуда едешь? — бряцал оружием Далгатбег. Четверо бандитов, окружавших его, готовы были броситься на Абдурахмапа. — Откуда идешь, болван? — орал Далгатбег.

Абдурахман легко поднял одной рукой колесо арбы, которое н четверым нелегко было поднять, и показал в сторону аула.

— Оттуда иду.

Бандиты растерялись.

— Куда идешь? — голос Далгатбега уже не был таким уверенным: он со страхом посмотрел на великана.

— Туда, — сказал Абдурахман, подняв второе колесо.

Бандиты, поняв, что шутки с этим силачом плохи, поторопились убраться прочь. А позже, узнав, что этот великан провел его, Далгатбег кусал локти, клялся, что сам расправится с Абдурахманом, попадись он ему. Говорят, даже готовил специальную пулю для Абдурахмана. Да сам вскоре попал в руки к партизанам.

И вот теперь я смотрю на деда Абдурахмана, на его ссутулившуюся, худую фигуру и с удивлением думаю: неужели это он совершал когда‑то такие чудеса? От того «великана-быка» будто и ничето не осталось. Разве что длинные худые ноги. В одном его шаге четыре моих помещалось. Да, да. Я любил мерить моими шагами его следы, оставшиеся после дождя на мокрой траве. Дедушка Абдурахман говорил, что в магазине он никогда себе сапог не покупал, нет их на его ногу. Только сельский сапожник, горбатый Зубаир, шил ему их. А потом уж он сам чинил их и носил долго, долго…

Мы стояли над растерзанным рысью турецком.

— Надо его похоронить, — сказала Хажа, снизу вверх, словно на макушку дерева, посмотрев на деда.

— Зачем хоронить. Для Галбаца возьмем, — предложил я.

— Не станет Галбац есть его, — сказала Хажа.

— Не расстраивайся, внучка. Закон зверей такой — сильный на слабого нападает. Закопаем мы его, а волки или какой другой зверь вытащит его да съест, пусть уж лучше Галбац съест. Мясо это как раз для него, мягкое, зубов‑то ведь у Галбаца нет.

Хажа грустно гладила по шее своего туренка.

— Не отходи от меня. И тебя может рысь загрызть, — говорила она ему.

— А что ты делать станешь, если на тебя рысь нападет? — спросил я Хажу.

— Я? Я? Я дедушку позову. Его все звери боятся. Правда, дедушка?

— Да кто ж их знает — боятся они или нет. Я‑то их никогда не боялся. Да стар вот теперь стал.

— А правда, дедушка, что ты медведя одним ударом кулака убил? — спросил я.

— Конечно, правда, — ответила за него Хажа. — Дедушка знаешь какой сильный был!

— Медведя я убил, правда, не кулаком… — стал рассказывать дедушка случай, о котором я уже слышал от бабушки.

…Это было уже после гражданской войны. Абдурахмана назначили тогда лесником. Однажды он возвращался домой и вдруг услышал во дворе яростный лай собаки. Не Галбаца, конечно, его тогда и на свете не было. «Что это пес так волнуется, забрался, что ли, кто?» — подумал Абдурахман, входя во двор. В руках у него был топор, которым он рубил сухие ветки для топки. Подходит к дому и видит: дверь с петель снята, а в доме хозяйничает медведь. Его хорошо было видно в открытое окно. Медведь задел стоявшее на печке ведро, и оно с грохотом опрокинулось на него. Это обозлило незваного гостя. Он схватил горячую железную печку (эту печку Абдурахман привез как трофей из города Темир–Хан–Шупе, когда оттуда прогнали белых бандитов) и вышвырнул ее в открытую дверь. Боль в обожженных лапах вызвала новый взрыв гнева у зверя. В это время и подбежал Абдурахман. Разъяренный медведь с ревом бросился на него. Удар топора, нанесенный впопыхах, не причинил зверю большого вреда, а Абдурахман, задев за что‑то ногой, поскользнулся и упал. Выручила его собака. Она сзади вцепилась зубами в медведя, тот, взвыв, повернулся на какое‑то мгновение. Его оказалось достаточно Абдурахману, чтобы собраться с силами. Когда зверь вновь бросился на него, Абдурахман нанес ему мощный удар топором. Медведь отпрянул и упал замертво…