Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести

Вот и кончилась эта история. Маседо так и не смогли опаоти, рана была слишком глубокой. Похоронили ее на сельском кладбище, и Хасбулат, вернувшись с фронта Героем Советского Союза, посадил на ее могиле вишню. Каждой весной стоит она в белом убранстве, словно невеста. Десять лет спустя, когда у Хасбулата родилась дочь, он дал ей имя Маседо, а родившегося через год сына назвал Абдурахманом. Дедушка Абдурахман умер уже после войны, прожив почти сто лет. И сейчас его помнят в горах, а знаменитый его пандури бережно хранит сын.

Все это я вспомнил, встретив маленького Абдурахмапа на узкой сельской улице. Загорелый, радостный, он вихрем помчался дальше, а мне хотелось крикнуть вслед ему: «Счастливой тебе жизни, мальчик, расти таким, каким был твой дед…»

Каждому свой аул кажется самым лучшим, но скажу вам от чистого сердца, во всей Аварии не найдешь красивее моего Гандыха. Слева от него протекает красавица Силик, белая как молоко, на вид тихая, спокойная. Правда, стоит пройти хорошему дождю, и она пожелтеет, потемнеет, разольется широким потоком, выплеснется из русла и бросится на кукурузные поля, что вокруг. Летом она холодная, а зимой теплая–теплая, потому и мельницы у нас работают круглый год. Из всех соседних аулов приезжают к нам молоть пшеницу и кукурузу.

В холодный зимний день видно, как легкий белый пар стелется над рекой, это потому, что у подножья Силинской горы впадает в нее вода из горячего источника. С севера Гандых ограждают от бурь и ветров невысокие горы с волнистыми вершинами — Сили, сплошь покрытые сосновыми лесами, а на западе и юге аула раскинулись яблоневые сады. Говорят, раньше здесь были непроходимые леса. Моя бабушка, пусть она теперь наслаждается в раю, как говорят старики, ибо нелегкую она жизнь прошла, часто рассказывала мне легенду о появлении нашего Гандыха.

Говорят, давным–давно, лет триста тому назад, у одного богатого кородинского (есть в Аварских горах такой аул) купца заболел единственный сын. Кого только не приглашал купец к больному — из старого Дербента прибыл известный лекарь, из Грузии знахарь, но никто не вылечил Гаджи–Али — так звали сына. Как‑то один мудрый старик посоветовал купцу увезти сына в горы, пусть, мол, больной напоследок подышит воздухом родных гор, попьет сладкой воды из горных источников. Купец так и сделал. Вот однажды пришли они к нашим горам и остановились на ночлег. Положили слуги купца носилки с больным под дикой яблоней, а сами развели костер. Наступила ночь. Совсем близко из леса доносился вой голодных шакалов, где‑то рядом бурлила река. Вещ ночь не спали слуги — сторожили коней, а купец спал в своем шатре. Рано утром проснулся купец, вышел из шатра и глаза протер — не поверил глазам своим. Стоит у яблони сын и улыбается первым солнечным лучам, пенью птиц, игре утреннего ветерка в зеленой листве. «Что за чудо! — крикнул купец. — Мой Гаджи–Али выздоровел за ночь! Он стоит на собственных ногах и улыбается». А сын обратился к нему: «Отец, я впервые спал спокойно и видел чудесный сон! Будто красавица в белой шали прибежала с гор с кувшином на плече и подала мне напиться».

«Вот, молодец, тебе целебная вода. Выпей и станешь здоровым, как будто мать заново тебя родила». Взял я кувшин у девушки, выпил. Просыпаюсь утром и хвори, как не бывало!»

Закричал от радости купец: «Это горный воздух и вода вылечили тебя, сын мой!» Схватил он кирку и ударил в то место, где спал больной. «Тут я построю дом для тебя!»

Созвал купец каменщиков, плотников и построил дом у подножья горы.

«Смотри, отец, как Сили стоит она под небом». Так и нарекли гору, а Сили по–аварски значит столб, подпорка.

На радостях стал купец всех звать к себе. «Приезжай ко мне, — говорил он, — я нашел райскую долину в горах». А по–аварски «ко мне» звучит как «ган дыхе». Стали съезжаться люди со всех сторон, построили дома, развели сады, стали распахивать землю. Встречные спрашивали их, куда, мол, путь держите, добрые люди?

— Идем к купцу, зовет ган–дыхе, отвечали те. И постепенно слились два слова в одно и получилось «гандых». Так и стал называться наш аул.

— Суровой была, внучек мой, жизнь горцев, — рассказывала бабушка, — каждый аул что крепость. Трижды дотла поджигали Гандых враги. То Тамерлан, то Надиршах, а в последний раз турки. В четвертый раз чуть было не сожгли нас деникинцы, да, хвала Аллаху, партизаны не дали. И снова заново поднимались стены домов, рождались сыновья, и Гандых жил и живет! Только жизнь‑то у него теперь совсем другая, и солнышко по–другому греет, и птицы другие песни поют. Ох как завидую я вам, внуки мои, что жизнь вам радостная, счастливая досталась. Правда, досталась она кровью отцов и дедов. Посмотри вон на наши Сили — там в скалах штыком написаны имена тех, кто сложил свою голову в гражданской войне. Там прочтешь и имя своего дедушки Султан–Ахмеда. Шестерых деникинцев уложил он в неравном бою, раненого, истекающего кровью, захватили его враги и потащили на расстрел — сам он идти не мог. Все помню, внучек, как вчера это было. Я стояла и смотрела, как он принял смерть. «Не плачь, Апидат, не показывай слезы врагам, из нашей алой крови вырастут цветы новой жизни!» Это были его последние слова! А еще посмотри, внучек, на ту каменную доску, что стоит под самой аркой у аула. Золотыми буквами там написаны имена тех, кто погиб в последнюю войну. Есть там и имя твоего дяди, среднего моего сына, Ананды. Даже могилки его я не видела, знаю только, погиб он, освобождая Прагу. Друзья прислали мне его ордена. А имя его дали тебе, будь достоин его, Апанды!

Да, да, меня зовут Апанды, что значит, ученый, почетный. Правда, с ученостью у меня слабовато, четверки — редкие гости в моих тетрадках. А единственная пятерка стала позором для меня. Дело в том, что я переделал ее из единицы.

И сначала так здорово получилось! Получил я кол в школе, пришел домой и раз — исправил на пять.

Наутро, перед школой, снова пятерку на единицу переправил. И так трижды переделывал я единицу, пока бумага, видно плохая, на том месте не порвалась. Пришлось засунуть дневник в дымоход. Да как нарочно, бабушка вздумала развести огонь в очаге, там и нашла. Что было! Мама на меня кричала: «Ты позоришь меня (ее тогда как раз орденом наградили), что из тебя получится только!» И отца упрекала, что он не следит за моим поведением. Отец попробовал было защитить меня: «Сам не лучше учился, ребенок, что с него возьмешь!» Он у меня добрый, шутник. Но в тот день родители поссорились не на шутку.

В общем, с учебой у меня слабовато пока. Мама горюет — ну что за ребенок! В 12 лет уже отца перерос, обувь ему покупаю 42–го размера, а ума мало! И что с ним дальше будет! Ну, я насчет ума не беспокоюсь — накоплю как‑нибудь, а вот с ногами действительно нехорошо получается. Мало того, что большие они у меня, так еще любые ботинки прямо горят на них. Как скажет бабушка, самые крепкие босоножки на второй же день рвутся. Принесешь чинить, а мастера смеются: «Что же Аллах тебе ноги смастерил из остатков всяких, видимо, нужного материала не хватило!» Им — смех, а мне — слезы. Пойду в драмкружок или на праздник в новых туфлях, ста шагов не сделаю, так начинают жать, проклятые, что или кричи, или босиком иди! А попробуй в них танцевать или бегать!