Федор Кравченко - Семья Наливайко

Он вдруг спросил:

— А вы, наверное, женаты? И дети есть, правда?

— Нет никого, — сдавленным голосом ответил Максим, тронутый дружеским тоном казаха. — Была жена, да замуж успела выйти. Зря я ее искал… А сынок помер…

Омаров был ошеломлен. Он закричал, незаметно для себя переходя на «ты»:

— Что ты говоришь, друг! Этого не может быть. Ты шутишь! Скажи, что ты пошутил!

— Нет, это правда, — со вздохом сказал Максим.

— Садись, друг… Пожалуйста, не стесняйся. — Омаров усмехнулся. — У меня нет персональной машины, но ничего. Едем ко мне.

Максим взобрался на воз, сел рядом с Омаровым. Не все ли равно ему, что делать, куда ехать?..

Сдержанно рассказал он о Клавдии, о своем прошлом, о своих полях. Наконец поведал и о поисках жены.

— Ты ее даже не видел? — спросил казах.

— Нет.

— Значит, это сплетни, — горячился Омаров.

— Это правда, — упрямо сказал Максим. — Все кончено. Если бы не эта дурацкая нога, я бы сегодня же отправился на фронт.

— Вам, агрономам, надо учиться у геологов, — сказал Омаров. — Вы привыкли к легкой работе: вспахал землю, посеял и ждешь, пока вырастет урожай. А нам надо по горам лазить, в землю залезать, надо постоянно искать. И когда уже найдешь, не так легко урожай «снять».

Разговаривая, они незаметно подъехали к дому, где помещался «пимокатный завод». Сказав что-то возчику по-казахски, Омаров уцепился сильными руками за задок телеги и ловко слез на землю.

— Пока мать приготовит поесть, я тебе покажу мой «энский оборонный завод», — сказал он с усмешкой. — Мы для фронта валенки делаем.

Он повел Максима в обыкновенную избу с пристройками. Они шли мимо огромных куч шерсти, лежавших в проходной комнате, видимо, из-за отсутствия специального помещения. Распахнув вторую дверь, Максим попятился — его обдало паром. Омаров засмеялся, толкнул его вперед и сам нырнул в пар, как в воду.

Максим ничего не видел. На него веяло теплом и запахом согретой влажной шерсти. Только спустя некоторое время он мог различать то, что делалось в помещении: женщины в цветных майках и трусах катали валенки; они были потные, сосредоточенные, но двигались энергично, несмотря на жару.

Цех был похож на примитивную баню, где люди, тонущие в пару, кажутся призраками. Только здесь не было обычной банной суеты; в движениях людей чувствовалась слаженность. Омаров, маленький, казавшийся совсем жалким в этом помещении, как бы переплывал от одной работницы к другой; он щупал еще не совсем оформившиеся мохнатые пимы, давал какие-то указания и шел дальше.

Максим невольно почувствовал уважение к маленькому казаху и стыд за себя. Бывший геолог нашел свое место в строю людей, продолжающих великую битву. Безногий, он заботился о теплой обуви для оставшихся на фронте товарищей. Омаров забыл о личном горе. Он погрузился в пимокатное производство так, будто всю жизнь только и занимался им.

Омаров подошел к Максиму и стал рядом с ним, как бы проверяя, какое впечатление произвел на нового человека его «завод».

— Все-таки производство у тебя скверное, — сказал Максим, задыхаясь.

Омаров перестал улыбаться:

— Почему, друг?

— Плохо проветривается помещение.

— У тебя только нога испорчена или легкие тоже?

— Легкие тоже.

— Что же ты мне сразу не сказал? Здесь с плохими легкими не выдерживают, — сказал Омаров.

Он увел Максима в маленькую комнатушку, отделенную от цеха стеклянной перегородкой. Здесь было сумрачно и пахло шерстью, но все же легче дышалось. Усадив гостя, Омаров огорченно сказал:

— Думаешь, я ничего не делаю? Не хочу облегчить работу?

— Я ничего плохого не думаю, — смущенно пробормотал Максим.

— Говори прямо, друг. Ты думаешь: Омаров одним дает пимы, чтобы не замерзли ноги на фронте, а других жарой морит. — Омаров вздохнул. — Это такое производство, друг. Чтоб можно было делать валенки, нужна жара, как в бане, нужен пар, чтоб грязь слезала. Конечно, можно было бы облегчить эту работу, если бы мы делали не сто, а всего десять пар. Но у меня работают жены бойцов, они и слышать не хотят о снижении плана.

— План подходящий, — сказал Максим, улыбаясь. — Но вот вопрос: на сколько дней хватит таких пимов?

Омаров вспыхнул, и Максим впервые почувствовал обидчивость казаха. Омаров схватил валенки, лежавшие на столе, и поднес к глазам Максима. Он спросил обиженно:

— Это, по-твоему, плохие пимы?

Стараясь смягчить впечатление, вызванное неуместной шуткой, Максим с преувеличенным любопытством осматривал и ощупывал добротные валенки, на подошвах которых четко чернела цифра 30. Он не заметил никаких дефектов, если не считать того, что на подошве одного валенка торчал клок шерсти.

— Прекрасная обувь для бойцов, — сказал наконец Максим, решив похвалить Омарова.

— Так вот, — торжествующе ответил Омаров, — это брак.

Он посмотрел на Максима такими глазами, словно хотел сказать: «Видишь, как мало ты смыслишь в хорошей обуви».

В этой пимокатной Максим твердо решил уехать из Кара-Кургана. Да, надо заняться настоящим делом. Бессмысленно искать встречи с Клавдией. Ведь она умышленно ушла из дому, когда он появился в «Красном пути». Вдали от нее легче будет забыть прошлое.

Прощаясь, Омаров сказал:

— Что ж, друг, придется тебе снова жениться.

Максим промолчал. Омаров вскинул на него внимательные глаза. Черные зрачки, казалось, с трудом раздвигали узкие щели, словно стараясь вырваться из плена век.

— А мне и жениться нельзя, — пошутил он и горько улыбнулся. — А то еще дети пойдут безногие.

Максим оформил документы, купил билет. Он был уже настоящим пассажиром. Он старался уверить самого себя, что равновесие восстановлено — он уезжает деловым человеком, его ждет важная работа. К станции приближался поезд, который должен был увезти его из Кара-Кургана.

Он остановился, прикрыв рукой глаза, не замечая устремившейся к нему молодой женщины в синем берете и белом овчинном полушубке, подпоясанном широким красноармейским ремнем.

Женщина вдруг обняла его и крепко прижалась щекой к лицу. Он не успел еще сообразить, что произошло, как вдруг горячие слезы женщины брызнули ему в лицо. В первое мгновение он подумал, что это измученная ожиданием жена или сестра какого-нибудь фронтовика, обознавшись, бросилась на шею чужому человеку. На лицах перронных зевак он видел сочувствие и недоумение, даже невольную улыбку. Всем было ясно, что женщина в полушубке ошиблась.

Ничего и никого не замечая, женщина оторвалась на мгновение и посмотрела на Максима счастливыми глазами. Все лицо ее — мокрое, возбужденное — сияло от радости.

Максим сконфуженно заглянул в это лицо и вдруг сам обнял женщину в полушубке, прижал ее голову к груди и, склонившись над ней, разразился тяжелым, мужским рыданием.