Федор Кравченко - Семья Наливайко

Ах, эта Анна Степановна! До чего же она хороший человек! На днях она сшила сатиновую рубашку Степе, а нынче Наташу принарядила.

Мать тоже ахнула, увидев бывшую партизанку. Тут же она пошутила, заметив, что я просто обалдел, когда Наташа улыбнулась, показывая нам свой наряд:

— Хороша Маша, да не наша.

Я промолчал, тем более, что Наташа, прошмыгнув мимо нас, заторопилась на улицу.

Она раньше всех пришла в сельсовет, где собиралась никогда не унывающая комсомолия. Тут как раз и произошел конфуз: ребята не решились подойти к Наташе; они словно бы оробели перед ней.

Когда же надо было избрать секретаря, они удостоили этой чести не Наташу, а меня. И я ничего не мог поделать…

Когда я сказал об этом матери, она рассмеялась, затем произнесла с неожиданной печалью в голосе:

— Что ж это они такого седенького выбрали?

Я видел, как Наташа поникла после собрания. А ведь на собрание шла она с гордо поднятой головой.

Однако же и она голосовала за меня. А когда возвращались домой, сказала: «И правильно, что именно тебя выбрали, Андрей. Разве я могла б справиться?»

Надо все же отдать ей справедливость: она со всяким поручением справлялась. И она всегда была хорошим товарищем… Я привык к ней еще в лесу и мог по душам говорить обо всем: о войне, о колхозном хозяйстве, о нашей семье… Даже о своей сокровенной мечте. (А я уже мечтал о своем агрономическом будущем…)

Одного я не мог ей доверить — того чувства, которое все еще жило и жило во мне, хотя Нины уже не было на свете и я понимал, что рано или поздно придется мне все-таки подумать о себе. Ведь мать права: я уже взрослый человек. Конечно, у меня будет (должна быть) жена.

Но разве я мог сказать Наташе, что люблю Нину? Что никакая другая девушка не сможет заслонить ее образ?

Но что же меня привлекало в Наташе? Почему я так обрадовался, увидев, что она принарядилась и стала гораздо интереснее? И почему мне хочется, чтобы все заметили, что она хорошенькая? Выходит, что она не совсем безразлична мне…

Может быть, именно потому мне было как-то совестно перед Настей Максименко? Честно говоря, я боялся, что Настя начнет расспрашивать меня про Наташу. Откуда взялась эта девушка? Почему она каждый день заходит к нам в дом, хотя живет у тетки Варвары? И не думаю ли я на ней жениться?

Тревога моя оказалась напрасной. Настя по-прежнему была приветливой и ни о чем не спрашивала меня. О Нине она знала все, что я мог рассказать, а Наташу просто не замечала.

И вдруг, когда я совсем успокоился, Настя попросила меня сходить вместе с ней на станцию, где под ветвистым кленом спала вечным сном Нина. Я растерялся. Более того: я испытывал и стыд, и боль, и раскаяние. Ведь в последнее время, занявшись восстановлением колхозного хозяйства, я порой забывал о Нине. Нет, не о ней забывал, а о том, что надо отнести ей букет полевых цветов. Ведь это же я покрывал васильками и ромашками ее могилу по утрам, когда наш край возвращался к солнцу. Многие удивлялись, видя, что могилка Нины всегда украшена свежими полевыми цветами… А вот теперь мы с Настей придем на станцию и увидим всеми забытый холмик земли, под которым лежит наша Нина…

«Наша Нина…» Это не я так сказал, а Настя.

— Скучно ей там одной — нашей Нине, — говорила Настя, притрагиваясь к моему локтю. — От я и подумала: хоть и далеченько, а треба сходить к ней. Хоть на могилку ее глянуть…

Мне стало грустно еще и потому, что та степь, по которой мы шли, уходила от солнца. (Люди говорят: солнце садится.) Где-то в Закарпатье оно еще радовало людей, а над Сороками и прилегающими к ним полями уже гасли золотисто-розовые облака, и горизонт заволакивался сиреневой дымкой. Лучше б мы навестили Нину в такое время, когда все вокруг озарено ярким и необыкновенно приветливым утренним солнцем. Но что можно было поделать, — Настя не желала откладывать эту печальную прогулку до утра.

Мы шли, перекидываясь такими фразами, которые постороннему человеку могли бы показаться странными. Настя сказала:

— А солнце и теперь всходит по утрам…

— Да, всходит, — согласился я.

— Вчера было такое яркое-яркое. Ну, как тогда… Помнишь?

— Помню.

— Я думала, що теперь оно будет хоть трошки не такое. А оно хоть бы капельку изменилось. Больно мне от солнца…

Мы замолчали. Приблизившись к станции, мы вдруг увидели, что возле самой могилы Нины кто-то стоит. Можно было подумать, что это памятник. Только светлая, тронутая последними лучами, чуть трепещущая на ветру одежда застывшей над могилой девушки говорила о том, что это не изваяние.

Это была Наташа. Она держала в руках большой букет полевых цветив.

Как некстати она появилась здесь. Я просто не знал, как повести себя, когда и Настя узнает Наташу.

Но вот Настя сказала, задерживая меня у придорожного тополя:

— Постоим тут, Андрюша. Хоть и совестно, а только я скажу правду: думала я, що она невеста твоя. А вона ж подружка нашей Нины. Бачишь, як горюет…

Прошло несколько минут. Мы все еще не двигались, стоя под тополем. Настя, тяжело дыша, держалась за мой локоть, словно боялась, что упадет. И вдруг снова заговорила — на этот раз как-то особенно ласково:

— Каждый день ходит она сюда. Ну, нехай поговорит с Ниночкой, а мы тут побудем. Я вчера ее всполохнула…

В конце дня ребята отвели коров и лошадей в колхозный двор и отправились к себе в землянку. Повариха ожидала их у костра, над которым висел черный котел с кипящим кулешом. Когда я подошел к землянке, ребята молча ужинали.

Они и едят и спят во дворе. Дом, в котором будет общежитие, еще не готов. Ребята помогают достраивать его, запасаются мебелью; им не хочется даже заглядывать в сырое помещение землянки.

В землянке было темно, в ней уже давно не зажигали света.

— Что, опять собрание? — спросил Степа, облизывая ложку.

— Нет, — сказал я, — мне просто хотелось вас видеть. Устали, ребята? Что ж, отдыхайте. Завтра поговорим.

Я отошел от костра, направляясь к школе, от которой остались только стены с квадратными впадинами окон. Я сел на каменные ступени, где когда-то школьники любили собираться в теплые майские дни. Низко над кустами стояла луна. Тополь, заслонивший ее, казался совсем прозрачным, листва была словно стеклянная. Ствол стоявшей вдали березы терялся в ночном небе, и крона ее казалась застывшим над домом черным облачком.

Вспомнилось, как до войны окна школы по вечерам озарялись электрическим светом и в школьном клубе гремел рояль. Все это было теперь как сон.

Я и не заметил, как подошли ребята и тоже начали усаживаться на ступени. Кто-то из них заговорил о том, как гитлеровцы пытали в школе учительницу Александру Петровну. Они поймали ее с партизанскими листовками; учительница плакала, но ни слова не сказала фашистам. Они замучили ее, потом подожгли школу. Утром колхозницы вынесли из класса обгоревший труп молодой учительницы. Похоронили ее в школьном саду, и с тех пор никто не подходил близко к школе.