Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

Историк отметил правый берег Волхова с базарной площадью, где весело посверкивала карусель:

— Торжок — зародыш всех торгов. Великий торг, с его иноземными дворами да рядами, — расцвет новгородской торговли…

На сей раз я уловил масштабность развития города, но обобщение не вытанцовывалось. Учитель продолжал обозревать Торговую сторону:

— У моста часовня. Выше — церковь. А левее — собор Великого Ивана. Почему так народ назвал? Нуте?

Он голосом выделил слово «народ» и вернулся к обычной интонации экскурсовода:

— Заметь! Храм огромный, двухэтажный. В нем молельня, склад товаров, палата мер и весов (свой ивановский локоть), суд, купеческий клуб и центр связи с заморьем. И это двенадцатый век!

Теперь к народному мотиву он добавил фактор времени. Его рука вела прямую линию от Великого Ивана к Вечевой площади:

— Все решало вече. Новгородское вече просуществовало дольше, чем где-либо в мире. И вошло в историю как великовечье! Высший орган власти боярской республики!

Калугинские глаза, не по возрасту молодые, ласкали чернотой. Они внушали: «Еще рывок мысли! Еще!»

— Заметь, мальчик мой, городские концы создавали стороны, а стороны — великий град. Его владения обширны. На земле новгородской можно было разместить все вольные города того времени. И стоял Господин Великий Новгород на великом пути «из варяг в греки». Итак! — голос историка торжествен: — Великий терем. Великий конец. Великий мост. Великий торг. Великий Иван. Великое вече. Великий Новгород — великий путь. Лопни солнце от зависти, если найдется другой город с таким величием! Нуте, друг мой?!

Высокие эпитеты ворвались в мое сознание лейтмотивом, и я наконец-то обобщил:

— У великого народа и корни великие!

— Отлично! — Он, как ребенок, ударил в ладоши. — Афоризм — самоцвет мысли! А корни — наши великие традиции. Поздравляю!

Не в пример учителю, мне нравилась похвала. Я готов ответить тем же: «Ваша заслуга!» — но не посмел. И я схитрил:

— Мои родители отметили во мне перемену: я-де стал соображать быстрее, рассуждать логичнее. А старший брат, как всегда, подковырнул: «Из тебя выйдет не писатель, а бумагомаратель! Одолей грамматику, а потом уж логику!»

Добрая улыбка не сходила с лица учителя:

— Голубчик, путь к серьезной прозе, повторяю, долог и тернист. Будь готов и к насмешкам и к подножкам. Но ты упорно поднимайся, как только что шагал по лестнице, нет-нет да и оглядываясь на любимого писателя. Тебе ближе всех Достоевский?

Примечательно! Учитель всегда ставил меня рядом с собой, словно мы однолетки, и беседовал как со взрослым. И Достоевского вспомнил не случайно.

В Старой Руссе я посещал библиотеку имени Федора Михайловича и дом Достоевского. Мне было отрадно, что великий писатель мой сосед, земляк. Я ходил по его следам, дышал его воздухом, искал места действия «Братьев Карамазовых». Все это исходило от внешнего сопричастия — мы жители одного города. А внутренний мир Достоевского приоткрыл мне учитель. Он четко отличал диалектику души от диалектики мысли:

— Мышление, друг мой, сложный акт противоборства: отбросить ложную мысль, увязать анализ и синтез, подкрепить аксиому цепочкой фактов, преодолеть логический шаблон и дерзнуть на новое обобщение. Все это от Достоевского!..

Мысленно я обнял учителя, приложился щекой к его теплой груди, поклялся неустанно идти к цели, а вслух признался в скудности своей разведки:

— Книги крадут не антоновские.

— А кто же? — Он назвал дом на Московской улице. — Там, за оградой, в заброшенном подземелье прижились пареньки: худенький, как игла, и крепыш с черной челкой. Ребята проворные. Приглядись к полуночникам. И учти, у них собачонка…

Калугин глазами показал на Кремлевскую площадь с микешинским памятником:

— А сейчас, мальчик мой, к Розе. Пусть она скопирует справки для нас с тобой…

Отрадно! Учитель всегда сочетает слово с делом.

Из крепости я побежал не прямо к стоянке Фомы (о чем пожалел!), а в Антоново — пообедать и справиться о паре беглецов. Я не сомневался, что они сбежали из приемника и что заведующий наверняка их ищет.

Так оно и есть. Крепыша с черной челкой зовут Филей, а худенького, хозяина собачонки, Циркачом. Шавка Муня, видимо, сторож их убежища.

Калугинское поручение на сей раз я решил выполнить с честью: не спугнуть воришек, не толкнуть их к бегству из города, а подружиться с ними и сдать под опеку Калугина. А план действия прост: «разговориться» с Мунькой, потом пустить в оборот клички ребят: я-де свой, не участник облавы.

Казалось, все предусмотрел: прихватил братишкин электрический фонарик, курево, леденцы и ломтик колбасы. У меня в доме свой щенок. Но что такое? Одичалый пустырь нем: на мой посвист Мунька не откликнулась. И в подвале, сверху заваленном мусором и щебнем, тоже молчок. «Притаились», — решил я и заглянул в мрачный, щербатый лаз:

— Филя! Циркач! Мунька!

Гробовое молчание. Из узкой воронки пахнуло дымом: не табачным, а домашним — горелой лучиной. Я сел на рыхлый кирпичный цоколь и задумался.

Ребята промышляют ночью — значит, отсыпаются. Зловещая тишина настораживала. Вспомнился панический бег заведующего распределителем: за ним гнался шкет с ножом — Мамай имел три привода за такие «шалости».

Страх всегда вызывал у меня стыд, а последний толкал на смелый поступок. Я спустился в треугольный лаз и бутсами нащупал ступеньки деревянного примостка. Почему он не убран? То ли заманивают, то ли ушли купаться.

На каменном полу я осмотрелся. Мои глаза воспринимали только световой треугольник, падающий сверху. Но вот освоился: каморка имеет пролом в соседнее темное помещение. Белесая плесень поднималась по стене. Беглецы обжились в проходной…

Я осветил фонариком мятую солому, ветхое одеяло и «подушку» — трухлявое от моли драповое пальто. Вонючее барахлишко разворошил ногой. Обнаружилось: колода замусоленных карт, пятый выпуск «Пещеры Лейхтвейса», титульный лист с голубым штампом, вырванный из книги, и множество «чинариков», а в углу под мешковиной — бронзовый стержень с тонким концом.

Рассматривая загадочную находку, я напряг память. На Ленинградской улице в милицейском музее выставка холодного оружия и металлических инструментов, отмычек, воровских поделок. Но этот штырь не был столь острым, чтобы им колоть, и не был прочным, чтобы служить ломиком.

Когда-то Шерлок Холмс покорил меня: я мечтал заделаться первоклассным сыщиком, изучал преступный мир — местное ворье знал наперечет. Особенно базарных мазуриков: одни спецы по возам — «воздушники», другие по вырезке карманов — «писальщики», а третьи по магазинам — «городушники». Потом шли Знаменские гопники: они умели все, что и «мальки», но выступали еще в роли «домушников» и наводчиков для профессиональных воров.